Умница - Хелена Эклин

можно было забраться. Стелла звала их «Кастрюлями с супом». Я вспомнила, как однажды пришла домой и не застала там Бланку со Стеллой. Рабочий день няни уже закончился, так что я, охваченная беспокойством, со всех ног побежала в парк. Они и впрямь были там: Стелла пряталась внутри одной из «кастрюль», а Бланка помешивала воздух воображаемой ложкой и приговаривала: «А теперь я беру петрушка! И ножом ее щелк-щелк-щелк! А потом соль и перец! Вода вскипает, и ты варишься!» Стелла, заливаясь истерическим смехом, выпрыгнула из котла и побежала прочь.

Неужели Бланка была в депрессии все четыре года работы у нас? Неужели болото отчаяния засасывало ее все глубже и глубже? Почему она молчала? Почему не сказала мне? Если ей было так плохо, что она даже готова была уйти из жизни, почему она не попросила о помощи? Мы не были близки, едва знали друг друга, но я бы точно ей не отказала. Я прокрутила в памяти последние месяцы ее жизни, пытаясь найти хоть какую-то зацепку.

Она ведь действительно стала небрежной. Забывала взять в парк солнцезащитный крем и панамку для Стеллы, хотя я всегда оставляла их у двери. Я часто напоминала ей, что игрушки для ванны нужно промывать с хлоркой, чтобы не заводилась плесень. Но однажды я сжала синего китенка Стеллы, и из него вывалился черный сгусток грязи.

И все же я не искала Бланке замену. Потому что Стелле было с ней хорошо, а еще потому, что она умудрялась сохранять спокойствие в любой ситуации.

В последний день ее работы у нас я засиделась в своем домашнем кабинете – у меня случился очередной дедлайн. А когда вышла, застала странную сцену. Бланка была крепко привязана к стулу. Стелла обмотала ее всем, чем можно, – от декоративных лент до изоленты, использовала даже мои колготки и пару бюстгальтеров, связав их в некое подобие веревки.

Я смотрела на это и не могла понять: Бланка так хорошо умеет играть с ребенком или ей просто все равно? Она невероятно терпелива или абсолютно равнодушна? Впрочем, мне было не до размышлений. Я устала, и на двенадцатой неделе беременности меня изводила тошнота. Хотелось одного: чтобы Бланка выполняла работу, за которую ей платят. Щеки Стеллы раскраснелись, дыхание пахло шоколадом. Очевидно, она добралась до моего тайника со сладостями. У меня начала ныть голова.

– Она хотя бы поужинала? – спросила я.

– Она не хочет, – ответила Бланка.

Ну еще бы. Кто захочет овощи, если можно слопать полплитки дорогого органического шоколада Green & Black's!

Справедливости ради, я просила ее не кормить Стеллу насильно. Но это не значило, что можно было игнорировать другой мой наказ – каждый вечер ставить перед Стеллой нормальный, сбалансированный ужин, даже если в итоге она откажется от еды. Вот только на плите не было ни кастрюли, ни сковороды.

– Почему ты еще не в кровати, солнышко? – спросила я Стеллу.

– Мы играем в Гудини, – объяснила она. – Бланка должна выбраться!

Рассмотрев эту странную конструкцию повнимательнее, я увидела множество узлов. В ход пошли и шерсть от Стеллиных неудавшихся помпонов (начинание, к которому она потеряла интерес), и даже эластичные шнуры, которыми Пит обычно крепил велосипед к машине.

Меня мучили разом и тошнота, и голод. Я нашла острые портняжные ножницы, те, что разрезали даже самую плотную ткань.

– Сейчас я тебя вызволю, – сказала я Бланке и начала снизу. Ее лодыжки были надежно привязаны к ножкам стула кухонным шпагатом. Просунув лезвие в одну из петель, я услышала крик Стеллы:

– Нет, мама! Ты все испортила!

Чик.

– Я так старалась! – завопила Стелла, как будто я уничтожала не игру, а ее саму.

Чик. Узлы поддавались медленно. Такими темпами освобождение Бланки могло затянуться минут на сорок пять, не меньше. Стелла ляжет спать не раньше одиннадцати, а поздний отбой неизбежно обернется утренней истерикой, сообразила я. Я была готова на все, лишь бы этого избежать.

– Бланка, извини, тебе придется подождать.

– О да, – отозвалась она.

– Телефон дать? – предложила я. Едва заметное движение головы: нет, не надо. Почему эта женщина всегда отказывается от всего, что я предлагаю? Мне было бы спокойнее, если бы она позволила мне облегчить ее положение. – Может, воды? Вина? Что-нибудь на перекус?

Бланка кивнула на свои связанные запястья. Естественно, она не могла ни пить, ни есть. Но, что удивительно, ее это совсем не беспокоило. Она словно бы вычеркнула из списка своих дел все, кроме простого существования.

Уложив Стеллу спать, я вернулась в гостиную и поспешно принялась за оставшиеся узлы. Чувство вины терзало меня – ведь Бланке пришлось так долго ждать. Впрочем, она сама сдалась Стелле в плен.

Когда я наконец освободила Бланку, она так и осталась сидеть неподвижно. Пришлось ее поторопить:

– Все, спасибо. Можешь идти домой.

Она медленно поднялась, добрела до двери и замерла на пороге. В тот момент я могла бы задать ей вопросы, которые, возможно, изменили бы все. Спросить, как она себя чувствует, чем живет, что делает в выходные, ведь «ничего особенного» – это не ответ. Стоило догадаться, что если человек готов безразлично сидеть в одиночестве, связанный по рукам и ногам, с ним явно что-то не так. Как знать, может, я могла бы спасти Бланку от рокового шага, если бы просто улыбнулась ей тогда, как советуют психологи. Одной улыбки иногда достаточно, чтобы человек, идущий к мосту Золотые Ворота[16], повернул назад.

Но я слишком устала в тот день – даже для улыбки. Бланка сделала несколько шагов по дорожке, обернулась и помахала рукой так, будто протирала невидимое стекло, – ее неизменный жест прощания и приветствия.

Через два дня – в воскресенье – она вернулась за зарплатой, которую опять забыла взять. Или не забыла? Может, это был просто повод лишний раз навестить нас, оказаться рядом? Нуждалась ли она в нас, хотела ли сказать что-то важное? Увы, в тот день я ушла на йогу для беременных. Дома были Пит со Стеллой.

А на следующий день… «Я не могу больше приходить».

Я не могла себе простить, что не заметила подавленного состояния Бланки. Хотя Ирина жила с ней под одной крышей и тоже его упустила. Возможно, порой депрессия скрывается в человеке так глубоко, что увидеть ее почти невозможно. Но Ирина точно знала, что у Бланки ни разу не было месячных. Она должна была настоять на том, чтобы дочь обратилась ко врачу, даже если это страшно и некомфортно. Кто знает, может, все дело было в гормональном сбое, который и вызвал депрессию. Такие вещи сейчас лечатся. Я вспомнила школьную фотографию Бланки, аккуратные косички, которые она носила до конца жизни. Возможно, Ирине даже нравилось, что ее взрослая дочь в некотором смысле остается ребенком, который никогда не вырастет и никогда не покинет дом.

Возможно, Ирина была совсем не такой матерью, какой я ее представляла.

23

Когда я забирала Стеллу из школы, меня кто-то весело окликнул.

– Шарлотта, привет!

Я обернулась и увидела Эмми, катившую коляску с Мэдлин. Лулу и Стелла стояли неподалеку. Сегодня был «День без формы» (очередная инициатива ДНШМХ по сбору средств: каждый родитель должен был заплатить один фунт за то, чтобы ребенок получил право прийти на уроки в одежде по своему выбору), и Эмми с Лулу явились в одинаковых платьях в бело-синюю полоску и с одинаковыми балетными пучками на голове. Мимо прошла Шери за руку с сыном. Она небрежно махнула мне пальчиками, и в груди болезненно кольнуло.

– Выглядишь потрясающе! – Эмми скользнула по мне оценивающим взглядом. – И как тебе удается оставаться такой худенькой? И не скажешь, что ты беременна.

– Угу, – отозвалась я. С такими разговорами анорексия у Лулу может начаться раньше, чем подростковый возраст.

– Мы с Лулу хотим заглянуть в новую кондитерскую, – продолжила Эмми. – Да-да, знаю, еще одна кондитерская – это уже перебор для Масвелл-Хилла. Но, говорят, у них изумительные безглютеновые круассаны с малиной. Ты с нами?

Я замялась. Совсем не хотелось сидеть за одним столиком с Эмми и болтать обо всякой ерунде, изображая интерес.