Умница - Хелена Эклин

признался он с явным смущением. – Вот только я всегда думал, что так пахнут… э-э-э… родовые пути. Может, этот запах показался тебе приятным из-за гормонов.

Я уставилась на него, не веря собственным ушам. Пит ничего не понял. Ничего. Для него это была просто физиология. А для меня тот момент был самой квинтэссенцией любви, ее обжигающим, сияющим ядром. Смыслом жизни. А не просто игрой окситоцина, не банальной химией. Я всегда думала, что мы любим Стеллу одинаково сильно, но теперь видела: его любовь блекла рядом с моей.

Пит остался работать допоздна, и я легла спать одна. Закрыв глаза, я вновь увидела ее почерк. Убористый, аккуратный, словно бы принадлежавший человеку, которого каждую секунду могут наказать за неровную линию. Вот только слова, которые я увидела в ее дневнике, были мне совершенно незнакомы. Она даже не пыталась прятать его, потому что писала на языке, известном только ей. Она использовала шифр.

Сейчас

25

В вазе для фруктов теперь лежат красно-желтые, в крапинку, груши. Эти хоть похожи на настоящие. Я обвожу взглядом комнату – утренние зеленые керамические груши сорта «вильямс» бесследно исчезли. Я откусываю кусочек от каждого фрукта: да, настоящие. И эта груша. И та.

Я опускаюсь в кресло у окна. Мне почему-то тревожно. Пустяк, глупость, но отпустить мысль о грушах я не могу. Может, кто-то по ошибке положил в вазу искусственные, а потом, когда пришел заправлять постель и заметил оплошность, заменил их красно-желтыми? Но зачем уносить декоративные плоды насовсем? На подоконнике они смотрелись бы превосходно.

А может, груши всегда были настоящими? Может, мой разум играет со мной в игры. И никто меня не «проверяет», это всего лишь моя паранойя. Может, я путаю реальность с ее имитацией, не отличая правду от подделки? Меня охватывает паника. Могу ли я вообще верить тому, что вижу?

Мне нужно сцедить молоко, но для этого надо расслабиться. Я захожу в ванную, наполняю стакан водой, поднимаю взгляд к зеркалу – и застываю. На меня смотрит чужое лицо, распавшееся на части: нос перекошен, безумные глаза глядят в разные стороны, рот пугающе кривится. Лишь через несколько долгих секунд разрозненные черты начинают собираться в знакомый образ. Мое лицо. Или не мое? Может, все дело в том, что я без макияжа? А если человек в зеркале – не я? А вдруг я тоже не настоящая? Я не могу больше оставаться одна. Мне нужно с кем-то поговорить.

Я подхожу к двери доктора Бофор и прислушиваюсь: ни звука. Значит, пациентов нет. Стучу и захожу. Доктор сидит в кресле, листает что-то на телефоне и жует кусочек рождественского штоллена, который выглядит куда аппетитнее маффинов с яблоком и пастернаком, которые были на шведском столе за обедом. Увидев меня, Бофор поднимается, стряхивая сахарную пудру с пончо.

– Шарлотта, сейчас не вре…

Я сажусь на диван.

– Мне нужно с вами поговорить.

Она остается стоять.

– Я понимаю, вам кажется, что ваша тревога за дочь требует незамедлительных действий, но вам в первую очередь нужно позаботиться о себе. Сон. Питание. Все это важно. Отдохните немного.

– Пожалуйста, – мой голос дрожит. – Я ведь не какая-то там капризная богатая стерва, которая требует круглосуточного внимания. Я просто… – Теперь уже меня всю трясет. Я закрываю лицо руками.

Голос доктора становится мягче.

– Все изменится, когда вы отдохнете.

– Почему вы так в этом уверены?

– Потому что когда человек в депрессии, разум играет с ним в жестокие игры.

– Нет у меня никакой депрессии! Почему вы все так упорно мне это внушаете?

Доктор тяжело вздыхает и возвращается в кресло.

– В вашей истории болезни сказано, что ваша мать страдала послеродовой депрессией. Это существенный фактор риска.

Я убираю руки от лица.

– У моей мамы тоже не было депрессии.

Доктор Бофор внимательно просматривает мою историю на экране телефона.

– Ваш муж сообщил, что вашу мать госпитализировали спустя три недели после вашего рождения. Позже у нее диагностировали тяжелую депрессию, из-за чего она неоднократно проходила лечение в стационаре.

– Наверное, он что-то перепутал, – говорю я. – Мама просто часто уезжала на конференции.

Но ладонь сама собой сжимается в кулак, и я подношу его к лбу. В детстве меня раздражал звук ложки, скребущей по скорлупе вареного яйца. А сейчас мне кажется, что он раздается у меня в черепной коробке, что кто-то беспощадно выскребает ее изнутри.

Мамины «научные конференции» не значились ни в одном календаре и не появлялись ни в каком расписании. Они всплывали внезапно, но всегда – после ее срывов. Она не устраивала мне дней рождения, не готовила нормальной еды. Считала слова «пожалуйста» или «на здоровье» бессмысленной тратой сил. Кто еще, кроме человека с депрессией, человека, у которого едва хватает энергии подняться с постели, придет к таким выводам?

– У мамы была депрессия, – произношу я осторожно, словно пробую эту мысль на вкус.

– Это могло отразиться на вашем воспитании.

Мама всегда относилась ко мне как к ребенку, который не соответствовал ее ожиданиям. Словно я была чужой, «не-Шарлоттой». И делала я все неправильно, и выглядела не так, как надо. Наверное, даже пахла не так, как нужно. И теперь я сама смотрю на Стеллу такими же глазами. Она стала для меня не-Стеллой, чужим ребенком с чужим запахом.

Может, проблема вовсе не в Стелле. А во мне.

Доктор Бофор пристально смотрит на меня, как будто хочет что-то сказать, но сдерживается. Она ждет, когда я сама произнесу то, что уже крутится в моей голове, но что пока не получается признать вслух: мы с мамой не такие уж и разные.

Я поднимаюсь к себе в палату и звоню Питу – уже второй раз за день.

– Откуда ты узнал, что у моей матери была послеродовая депрессия?

Он тяжело вздыхает, будто мы уже не раз обсуждали этот вопрос.

– Она сама рассказала, когда ты была беременна в первый раз. У нас не было разговора по душам. Она просто мимоходом упомянула, что ей приходилось несколько раз ложиться в больницу из-за «проблем с нервами».

– Почему она рассказала это тебе, а не мне? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ: для нее это было бы слишком похоже на извинение. Голова продолжает раскалываться, и я прижимаюсь лбом к стене. – Почему ты мне не рассказал?

Голос Пита становится мягче.

– Я рассказывал, милая. Ты, наверное, забыла.

Телефон выскальзывает из моих ослабевших пальцев. Морин тоже пыталась мне это сказать, когда я приехала в дом престарелых, а она приняла меня за Эдит: «У Шэрон послеродовая депрессия. Как и ты, она осталась одна».

А теперь я понимаю, что она имела в виду другое: «У Шэрон послеродовая депрессия, как и у тебя. Она осталась одна». Я слышала лишь то, что хотела услышать.

Я так свято верила, что изучила Стеллу со всех сторон, знаю, что в ней есть, а чего недостает. Но гормоны правда затуманили мне разум. Никто на самом деле не знает своего ребенка до конца. Никто не способен заглянуть в его сердце.

Тогда

26

На следующий день Пит решил сводить Стеллу в бассейн. Как только за ними закрылась дверь, я поспешила в комнату дочери. У меня была четкая цель – найти ее дневник. Вот только на столе его уже не было. Ни под подушкой, ни под матрасом я его не нашла. Я перерыла все ящики, сняла с полок книги и повытряхивала их одну за другой. Как сквозь землю провалился.

Я присела на корточки. Дневник исчез, но не потому, что его спрятала Стелла. Это сделал Пит. Я пошла обыскивать нашу спальню. Тщетно. Он спрятал дневник до того надежно, что найти его, не перевернув дом вверх дном, было невозможно.

Я спустилась на кухню с мыслью заварить чай и вспомнила про Шери. Если кто вообще может понять, почему я так упрямо борюсь за свою дочь, то это она. Она билась за Зака каждый