Умница - Хелена Эклин

– Со мной останется Веточник, – сказала Стелла. Она все еще дорожила куклой, которую смастерила вместе с Ириной.

Я отправилась в центр Масвелл-Хилла за продуктами для гомгуша, рецепт которого я отыскала в интернете. Купила картошку, пиво и отстояла очередь в дорогой мясной лавке, куда прежде никогда не заходила, чтобы взять три фунта нарезанной кубиками баранины.

Вернувшись домой, я попросила Стеллу пойти к себе и пока заняться вязанием.

– Мне нужно время, чтобы закончить сюрприз. Когда все будет готово, я тебя позову.

По рецепту тушить это блюдо нужно было в тандыре – глиняной печи, в которой также пекли хлеб. К сожалению, у меня больше не было черной кастрюли Ирины, поэтому пришлось довольствоваться своей бледно-бежевой. Рагу готовилось долго – несколько часов. В конце я плеснула в кастрюлю немного армянского вина – всего капельку, для аромата. Я прекрасно помнила, кто затаился в теле моей дочери. Бланка.

Я накрыла стол на одну персону – с такой тщательностью, будто ждала важного гостя. Сложенная салфетка, ложка, вилка, кружка. Разогрела лаваш. Эта церемония была полной противоположностью семейным ужинам, по которым я так скучала последние недели. Я всегда считала, что люди должны есть вместе. Но мне хотелось показать Бланке свое уважение. Гомгуш – праздничное угощение. Прекрасно. Сегодня Бланка-в-теле-Стеллы будет пировать. В первый и, надеюсь, в последний раз она будет сидеть за нашим столом. И есть из керамической тарелки ручной работы, а не из пластикового стаканчика от йогурта.

Наконец я постучала в дверь Стеллиной комнаты.

– Все готово.

Стелла появилась в своем любимом темном платье, которое надевала только по особым случаям. Мы спустились на кухню. Она молча обвела взглядом стол, накрытый лишь для одной персоны. Лицо ее оставалось бесстрастным, но мне показалось, что в глазах промелькнуло что-то живое – возможно, искра предвкушения или даже радости.

– Прежде чем ты сядешь за стол, – начала я, – хочу тебя поблагодарить. За все, что ты сделала. За помощь, за труд. Надо было сказать это раньше, но лучше поздно, чем никогда. Спасибо за все.

Стелла села за стол и сощурила незнакомые, темные глаза. Я поняла, что она хочет остаться одна.

– Н-не… не буду мешать, – сказала я.

Я села на диван, затаив дыхание и прислушиваясь. Звяканье ложки о тарелку, прихлебывание, чавканье… Облизывает ли она пальцы? Возможно. В некоторых культурах чавканье – это признак того, что блюдо понравилось, вежливая форма похвалы повару. Я надеялась, что Бланка всем довольна, ведь это была ее последняя трапеза за нашим столом.

Когда я вернулась на кухню, ее тарелка была пуста, точно ее вылизал голодный зверек.

– Еще? – спросила я и тут же положила в тарелку еще одну щедрую порцию гомгуша. В итоге Бланка съела три порции. Она одиноко сидела за нашим длинным столом, сгорбившись над едой, и одной рукой крепко прижимала к себе тарелку, будто боялась, что я ее отниму. Я вспомнила вопрос, который однажды обсуждала в своей колонке по этикету. Как-то мне написали такое письмо: «Дорогая Шарлотта, я женщина с хорошим аппетитом, и друзья иногда говорят мне: "Ого, сколько ты уминаешь!" Вежливо ли комментировать, сколько ест женщина?»

Чтобы дать развернутый ответ, я поговорила с одной известной феминисткой. Она рассказала, что страх перед ненасытностью женщины глубоко укоренен в обществе. «Женщинам нельзя занимать чересчур много места и слишком уж много хотеть» – вот как она это сформулировала. Тогда ее слова показались мне чепухой. С какой стати кому-то бояться женщину, поглощающую плотный ужин? Разве кто-то всерьез думает, что лишняя порция пасты или пара дополнительных ложек десерта способны пошатнуть основы патриархата? Скорее уж это похвала: мол, молодец, что не поддалась давлению общества с его анорексичными идеалами. Здорово, что ты так любишь жизнь!

Но сейчас… сейчас я вдруг поняла, что в неуемном аппетите есть что-то пугающее, что-то первобытное. Что-то глубоко неестественное. Бланка ела не просто жадно, а скорее отчаянно, как будто хотела заполнить бездонную пустоту внутри. Разве столько вообще поместится в желудке у восьмилетнего ребенка?

– Что теперь? – спросила она низким, почти чужим голосом, когда наконец поднялась из-за стола.

– Пойдем в твое любимое место, – ответила я.

Она не спросила, почему мы идем на улицу в такую темень, просто безропотно ждала, пока я натяну на нее куртку. Я повела ее на детскую площадку. Она шла рядом молча, будто уже знала, что будет дальше. Я выбрала это место из уважения к ней. Хотела показать, что в этот раз я учла ее желания. А еще мне хотелось, чтобы нам никто не мешал. Бланка тяжело шагала рядом, и я вдруг ощутила с ней странное родство, которое прежде было мне недоступно. Мы вместе двигались к одной цели.

Воздух был пропитан дымом, пахло жженой листвой. Уличные фонари тускло освещали дорогу, оставляя пятна света на мокрой мостовой. Я поглядывала на горящие окна домов и чувствовала глухую зависть к этим людям с их счастливой, нормальной жизнью в престижном Масвелл-Хилле. Они даже не подозревали, какой мрачный обряд разворачивается прямо под их окнами.

Название этого района – Масвелл – происходило от словосочетания «Моховой колодец»[21]. Так назывался целебный источник, которому приписывали чудодейственную силу. Если бы я могла отыскать его, если бы могла окунуть Стеллу в его воды, «смыть» с нее Бланку… Но вместо источника я привела ее к утиному пруду. Мы шли вдоль берега, выдыхая облачка пара.

Стелла, укутанная в куртку, казалась непривычно крупной, капюшон сползал ей на глаза, длинная юбка собирала грязь с мокрой земли, а насквозь промокшие кроссовки хлюпали. На ее лице застыло выражение каменной, безмолвной покорности.

Бетонная дорожка внезапно обрывалась, сменяясь тропинкой, которая вела прямо к воде. Сердце болезненно сжалось от воспоминаний. Мы приходили сюда, когда она была совсем малышкой. Бросали уткам овес и просо и с увлечением обсуждали, есть ли у «Небочаток» секретная база на заросшем острове посреди озера. Стелла тогда болтала без умолку, рассказывая о хитроумных и коварных планах злодеев, а потом мы, затаив дыхание, прятались в кустах, а страх щекотал нам нервы.

Я одернула себя. Пора сосредоточиться на том, ради чего я сюда пришла. Я взяла холодные руки Стеллы – они вдруг показались слишком крупными для ребенка – и заговорила:

– Я не замечала тебя, не думала о тебе. Пользовалась твоим дешевым трудом. Платила до смешного мало и не предлагала больше, потому что ты и не просила. И, честно говоря, мне казалось, что ты плоховато справляешься.

Я замолчала, чтобы перевести дух, и продолжила:

– Но я ценила совсем не то, что нужно. Не так важно, что ты не мыла ее игрушки или забывала распаковать ланч-бокс. Ты была терпелива со Стеллой. Ты любила ее. И даже не успела с ней попрощаться. А я просто отпустила тебя, даже не поинтересовавшись, почему ты несчастна.

Когда просишь прощения – глубоко, искренне, по-настоящему, – то раскрываешь душу. Видишь в ней все: мелочность, эгоизм, страхи – то, что толкнуло тебя на обидные слова и поступки. Не спеша препарируешь всю эту тьму. Иначе другой человек не поймет, что ты проделал работу над собой, чтобы это больше не повторилось.

Я говорила долго. Вылила все, что накопилось внутри, чувствуя, как холод добирается до самых кончиков пальцев. Лицо Стеллы выглядывало из-под капюшона парки – напряженное, замерзшее.

– Я не обращала на тебя внимания, не видела тебя, – сказала я, и мой голос сорвался на шепот. – Но теперь… теперь вижу. Прости.

Стелла тяжело вздохнула, переступая с ноги на ногу.

– Можно уже домой?

– Это еще не все. – Я догадывалась, что она отреагирует именно так. «Слова», – сказала Ирина, когда я пыталась перед ней извиниться. Одними словами не обойтись. Я должна доказать свое раскаяние делом.

Я взяла ее за руку и повела вдоль берега. Мы дошли до закрытого кафе. Все, что мне было нужно, – это кирпичная стена. Я достала из кармана кусочек мела и нарисовала