Никому и никогда - Loafer83

ее партнеры были не больше, чем партнер для секса на квартал, максимум на полгода, пока ей и это не надоело. А когда она законсервировалась, когда сжалась до одного отрезка «работа — дом»? Она не помнила, как не помнила многое, что с ней происходило после тридцати пяти, а происходило ли что-то? И вот произошло, она нашла друзей, пускай это было только ее ощущением, а может не только ее? Она нашла любовь, человека, с которым хочется не только лечь в постель, там они еще не были. Мэй шла по переходу «Библиотеки», думая о Сергее. Ноги шли сами, ведя в Александровский сад. Но нет, она шла не в то место, где могла найти немного спокойствия или ответы на вопросы — здесь она примирялась с жизнью, ловя в группах молодежи, туристах, пропагандистских плакатах, в малых оттенках на лицах сотрудников в штатском понимание будущего. Кто-то делает прогнозы по новостям и котировкам пустых биржевых индексов, ибо нет ничего ничтожнее, чем акции и облигации «родных» голубых фишек и подсвеченных компаний. Вся эта возня напоминала ей кипучую деятельность жуков и мух в навозной куче, которая, безусловно, продукт, но не ее. Она знала тех, кто на этом зарабатывал, а потом теряя, на полгода зарекаясь вкладываться в отечественную экономику, не понимая до сих пор, что больше было не во что. Мэй старалась держаться далеко от этого мира, контролируя индексы цен, чтобы понимать, куда катится ее бизнес. А в саду, под стенами власти, пускай она сидела по дачам и бункерам, можно было заглянуть немного в будущее. Раньше она видела здесь туристов, слышала много языков, а школьники были свободнее, мальчишки внимательнее, а девчонки, становившиеся девушками, раскованнее дразня молодых жеребцов и коней постарше, не переходя грань до пошлости, потому что у молодости не может быть границ, пошлость удел взрослых. Глупые, еще не знающие многого, пытающиеся быть кем-то другим, не понимая, что они сами гораздо интереснее и ценнее, девушки и юноши соревновались друг с другом, но это было раньше, Мэй казалось, что много-много лет назад. А было ли это с ней, делала ли она что-то недозволенное, наперекор мнению матери и бабушки? Мэй никак не могла вспомнить себя, как не могла собраться, начать думать о будущем, иначе ее дело, ее ресторан пропадут.

По дороге к ее лавке, стоявшей немного в стороне, далеко от клумб и главных аллей, но с которой было видно все, она останавливалась у плакатов с героями войны, которой не было по документам, но которая была в сердцах, то разжигая, то уничтожая внутренний огонь, но неизменно оставляя мертвую ткань, не способную к воскрешению, не способную удержать жизнь. Ее не пугали плакаты офицеров и солдат, погибших далеко отсюда, но достаточно близко, чтобы услышать эхо их последнего стона. Большинство были простыми и улыбчивыми ребятами, будущими отцами, дедами, но только не в этом мире. Она шла по аллее «Славы», так стоило назвать эту выставку плакатов, шаг за шагом, плакат за плакатом, оплакивая в сердце не рожденные жизни, оплакивая не случившееся будущее целой страны, терявшей каждый день активный генофонд, а что оставалось взамен, кто оставался вместо них, потомков завоевателей и коренных жителей огромной страны, смешавшей и объединившей бывших врагов, перемешавшей кровь навсегда. Нельзя было об этом думать, а то она побежит обратно в больницу, сама запрет себя в карцере и будет ждать смерти, не видя и не желая видеть другого избавления, другого успокоения. Мэй старалась не вбирать в себя это горе, не пускать в сердце боль матерей, жен и сестер по погибшим с двух сторон, видя в этих мертвых лицах легион мертвых, не разделенных политикой и правдой, перемешанной с ложью, а легион мертвых, павших в боях, погибших при бомбардировках или случайных пуль, а за ними проявлялся легион не родившихся, те, кто так и не увидит свет, не продолжит род, не сохранит ту землю, за которую проливают кровь, зарабатывают капиталы, перекраивают общество, не готовя, а жестко и безжалостно воплощают свою волю.

Когда Мэй дошла до лавки, она задыхалась от панической атаки, по-детски набрав в ладони первого снега, прижимая холодный ком ко лбу. Она закрыла глаза и подумала о том, как рано выпал снег, как мало она видела лето, как много времени уже прошло с исчезновения девчонок, как мало она смогла сделать для них, и как мало, ничтожно мало она могла сделать для них. Все самое плохое случается в августе и ноябре, вот и приближается кровавый день, череда дней. Может так действовала на людей осень, может им было нечем заняться, закончив работы в поле, но самый мерзкий месяц в году, когда зима вот-вот нагрянет, а ветер продувает насквозь, кидая в лицо мокрый снег с дождем, внутри росла злость, неудовлетворенность, переходящая в бешенство, дикую животную ярость, желание обвинить, покарать, и неважно кого и за что. Бабушка называла ноябрь красным, маленькая Мэй думала, что это из-за красных листьев клена, росшего во дворе, но в ноябре листьев уже не было, оставалась серость и промозглая чернота, пока снег не накроет все это уныние.

Ей стало холодно, все же куртка слишком тонкая, а под джинсами ничего не было. Раньше бы Мэй не позволила себе так легкомысленно одеться, но сейчас холод помогал ей, и пускай она потом заболеет. Странно, но детского страха заболеть, который взращивали в ней мама и бабушка, больше не было. Она смотрела за прохожими, группами одинаково одетых школьников старших классов, идущих почти в ногу. За ними шли сотрудники в штатском, еще какие-то лица, по которым было и без удостоверения понятно, откуда они. И во многих, что в мужчинах, что в женщинах, даже в юношах и девушках, в девушках даже больше, она видела черное внутри них. Странное чувство, открывающее зрение, не обострявшее, не позволяющее рассмотреть лицо в мельчайших подробностях, но открывавшее в разрезе нутро, подсвечивая их пульсирующую массу, похожую на кипящий мазут, но живую, готовую в одно мгновение вырваться и вгрызться в горло.

Мэй перестала дышать, теряя вес тела, теряя ориентацию в пространстве. Она попала в дикий водоворот, уносивший ее глубоко в прошлое, когда ей было восемь лет. Она снова в этом подвале, он манит ее какой-то тайной. Что-то зовет ее, и она идет на этот зов, завороженная. В подвале темно, но в левом углу что-то шевелится. Оно сначала маленькое, не больше кошки, но вот оно растет, будто бы от взрыва,