Былые - Брайан Кэтлинг

призраком. Им он сделался после стычки в этом самом лесу, но те мгновения уже потускнели в разуме, удалились, ведь у привидений короткая память. У них есть лишь одна цель, а целью Цунгали стало найти истинное назначение усталой последней стрелы.

Ныне он странствовал с духом деда, который довел его сюда и подталкивал дальше. Их окольный путь лежал через Ворр. Занимал много месяцев. Цунгали пускал вперед стрелу, и за нею они следовали туда, куда не ступала нога ни человека, ни даже привидения. Теперь она вывела их на опушку.

Перед очередным выстрелом дед Цунгали остановился. Сел с одышкой на низкий камень. Цунгали чувствовал, как он растворяется, и обернулся к древнему старику, ставшему, как он, лишь дуновением прошлой жизни. Затем предок призвал сильный шепот и снова заговорил.

— Внук, мы исполнили свой долг, и теперь я останусь. Последняя часть пути — за тобой одним.

Внук не спорил. Он склонился и обнял великого духа, так много для него значившего. Древний старик поблек в объятьях. Едва виднелся в пестром солнечном свете, истекающем зеленой смолой. Цунгали отвернулся, положил стрелу на тетиву и изогнул лук. Вновь пустил ее в полет и почувствовал сопротивление расставания, когда покинул Ворр навсегда.

Лес не признавал и не хотел людей, вторгавшихся в его необъятность. И любого нарушителя ожидало страшное истирание памяти. В Ворре существовали собственное время, собственный климат и собственное сознание. Он был древним еще до того, как Адам приобрел очертания в разуме Бога. И потому не желал иметь дел с этим докучливым родом. Сказочные чудовища и привидения, допускавшиеся в его ядро, имели цель и функцию, что шли вразрез с мечтами и устремлениями человечества. И любая форма жизни под защитой леса таила в еще большей степени те же естественные недоверие и подозрение к homo sapiens, что можно видеть всюду на Земле.

Днями и ночами Цунгали стрелял и следовал за стрелой. Каждый полет и каждая запинка заводили все дальше и дальше от тени Ворра. Он двигался на юг, и овладевала им великая усталость.

Он понял, что путешествие подходит к концу, потому что лук елозил в хватке, тянулся к своей судьбе. Поздним вечером Цунгали прошел через деревню. Медовый камень простых жилищ даже после заката хранил теплое свечение солнца. Ископаемое упрямство мало-помалу отпускало изнутри камня жар дня. Лук просветлел в тепле, дергаясь и указывая вперед.

Когда пала ночь, лук завел Цунгали в озаренные звездами поля за окраиной деревеньки. Здесь он снова нашел белую стрелу. Вместе с ней они ждали, когда выйдет луна, поздняя и торжественная, видом раздутая и напыщенная. Пока в лунном сиянии плясали мотыльки, Цунгали отправил стрелу в последний полет — высоко в сторону моря — и последовал по ее траектории навстречу рассвету и океаническому реву побережья.

Никогда он не знал столько воды. Будь он живым, его бы взял испуг средь осыпающихся утесов и грохочущих волн. Земля под ногами казалась полой — он слышал глубокий голос ее впадин. Весь утес был полон пещер и туннелей, рытвин и разломов. Через них все море протягивало воздух и воду. В гулком эхе Цунгали вдохнул первое тепло своего последнего утра.

Забравшись повыше, он увидел остатки дома. Лук корчился в руке, чуть ли не ожив, тянул, силился, стремился войти на делянку у разрушенного обиталища. Он словно бы знал, что вернулся к месту своего происхождения, где был сделан.

Забор вокруг участка давно завалился, сюда явно залезали звери. Не осталось ни малейшего следа личных вещей. Все обобрали. Разорили воры, погода и дикие псы. Растения на огороде разрастались и умирали столько раз, что все покрылось клубком жилистой поросли. Его масса много лет не подпускала хищников и собирателей. Цунгали же прошел сквозь нее с легкостью. Нашел расщепленную стрелу и понял, что путь окончен.

Он призвал и сосредоточил последнюю силу существования в своих руках и расчистил бурьян и валежник, чтобы вырыть могилу стреле. Ибо знал, что должен похоронить осколки и щепу на том самом месте в засушливой почве, где она упадет. Он скреб желтую почву, раскапывая неглубокую ямку. Затем почувствовал что-то под руками — что-то другое. Углубился — уже как пес, роющийся в земле, едва ли не забравшись в дыру носом. Скоро начал показываться сверток. Он раскрыл нору и ее обитателя. Стал копать аккуратнее, убирая корни и ползучие крупицы прозрачных жуков с тонкой гниющей материи, разоблачив крошечное тельце младенца. Просунул под него черные призрачные руки и понадеялся, что ему хватит материальности поднять тело из земли.

Оно не было живым. Оно не было мертвым. Оно было человеком, но черно-белым. Бледную кожу пятнал и крапил иссиня-черный пигмент. Цунгали поднял вялое голое тело на солнце и смахнул с него почву. Прочистил уши, глаза и ноздри. Рот был плотно закрыт. На вид Цунгали не дал бы ребенку больше нескольких недель. И вдруг тот поднял веки.

Поднял без неуверенности или сопротивления — они подчинялись беспрекословно. Глаза были цвета опалов, и охотник уже их видел. Он сел и погрузился еще глубже в жилистые заросли по-прежнему с драгоценным свертком в руках. Младенец посмотрел на него. Посмотрел глазами Мафусаила и сказал призрачному телу, что делать. Цунгали устроил ребенка на коленях и положил одну ладонь на голову себе, вторую — ребенку. Затем поводил обеими руками, словно бы что-то приглаживая. Через минуту-другую потекло молоко. Сперва каплями, брызнувшими на живот и бедра, затем струями, сбегавшими по груди. Белые линии казались на фоне черного, почти невидимого тела драматичными и гибкими. Он поднял ребенка к груди, и сжатые губы отворились и присосались к соску. Покуда младенец жадно пил и осушал Цунгали, через того прокачивалось невероятное удовольствие. Все, чем он был, теперь обращалось в другое вещество. Больше, чем он мог когда-либо стать, величественней его племени и нежнее всех его богов. С ошеломительной радостью его вывернуло наизнанку под звучный хлопок, после чего ребенок скатился и молча упал среди растений — с глазами, подернутыми восторгом, и все еще присасывающимся ротиком.

С моря пришел легкий ветерок и разбудил младенца. С новой силой в конечностях и широко раскрытых глазах он пополз к рухнувшему дому. Грубые травы и низкие тернии съеживались на пути. Ничто не смело оцарапать его мучительно медленное продвижение. В тени, где его прислонил Цунгали, поджидал и корчился лук. Он соскользнул и сдался, расслабляясь в натянутые жилы и перехваченные струганные кости.

Следующие дни были милосердно мягкими, днем и ночью сухой бриз хранил пятнистого