Ларец - Елена Чудинова

— Ишь, раскомандовался, нето без тебя не знаю, как устроить, — усмехнулась старуха и, поклонясь в пояс, произнесла нараспев: — Добро пожаловать, гости дорогие!

— Ох, как хорошо! — Нелли оглядела невысокую комнату, белоснежно выкрашенную известкой. Горы обшитых кружевами подушек на деревянных кроватях, весело покрытых яркими лоскутными одеялами, казалось, тоже готовы были захрустеть снегом. Дощатый пол, с пестрым посередке половиком, источал восковое благоухание. Восковые свечи, еще не начатые, стояли и в сверкающих бронзовых подсвечниках. — Даже садиться на такую постель страшно, я вить хуже кучежога.

— Арина-то эта баню обещалась натопить. Уж я тебя березовым-то веничком попарю — вся усталость выйдет!

— Ну уж, — фыркнула Нелли. — Я до пара вымоюсь, охота была шпариться.

— Арина Афанасьевна спрашивала, может, одной из боярышень придет охота покуда одеться по-людски, — хихикнула девочка лет десяти, внося ворох полотенец и домотканое небеленое платье-рубаху, которое тут же разложила на кровати перед Нелли.

— Черевички я из своих подберу, нога-то у тебя маленька, как у куклы! В скором времени Нелли и Параша уже швырялись друг в дружку вениками

и брызгались в белой бане. В конце концов Параше удалось-таки загнать подругу на полок, а маленькая Ненилка, что сунулась услуживать гостьям, вскарабкавшись наверх, хорошенько поддала пару. Нелли сердилась, отбивалась и вопила диким голосом, когда на нее обрушилась ледяная вода — целый ушат.

— Ничо, ничо, пар костей не ломит! — приговаривала довольная Ненилка. — Да и водица студеная — тож!

— Лучше б сразу в прорубь! — вздыхала Параша.

— Сама и лезь, — огрызалася Нелли.

Как ни странно, усталость несколькодневного пути и дурного сна после парной исчезла, сменившись приятною истомой. Расчесывая редким деревянным гребнем (собственную серебряную щетку у нее даже не было сил разыскать среди вещей) мокрые волоса, приятно поскрипывающие после мытья свежайшими яйцами и мятным отваром, Нелли с наслаждением ощущала всею кожей, как приятно покалывает грубая шерстяная простыня.

На Роскофа нападать было некому, поэтому он распорядился принести в свою горницу кувшин теплой воды и лохань, а затем улегся спать.

Отец Модест между тем не отдыхал. Переменив лишь сорочку и умывшись, он вызвал к себе Николу.

— Не было ль к обители лишнего интересу властей, дитя мое? — поинтересовался он, когда парень явился.

— Давно уж не было, батюшка. С самого начала родитель наболтал всей округе, гостеприимствую, мол, по обету, монахам-странникам, так никто и не вглядывался, все те же монахи здесь живут или разные. Случается, конечно, какой чужой забредет, ну да не велика печаль. Ночевать пустим, накормим, наутро харчей на дорогу дадим, да и в добрый час. Все спокойно, отче.

— Хотелось мне увидеть инока Иллариона, что недавно в обители. Благополучен ли он?

— Благополучен, отче, благополучен.

Никола провел гостя в противуположное помещениям гостей крыло, и вскоре тот входил уже в тесную келью, глядевшую единственным окном в сад. Темная икона Божьей Матери с мечами смотрела сверху на жесткий топчан, призванный служить человеческим ложем, глиняный кувшин с водою на голом столе, рядок старых книг на полке и склоненную голову молящегося пред нею на коленях человека в черной рясе.

Услышав шаги, инок поднял голову и лицо его озарилось радостью. Был он совсем молод, моложе двадцати годов, ярко синеглаз и белокур. Инок глядел редким красавцем — черты его поражали безупречной правильностью, а длине темных пушистых ресниц позавидовала бы любая девица. Грубое одеяние не скрывало стройного стана и ладности членов.

— Вас ли я вижу пред собою, отче?! — воскликнул молодой человек и, торопливо осенив себя крестом, вскочил на ноги.

— Минувшей зимою, когда ты направлялся сюда для принятия пострига, я обещался завершить беседу нашу, едва предоставится к оному возможность, — весело ответил отец Модест. — Поверь, я мгновения лишнего не задержался, хотя грязен и голоден с дороги.

— Отче, Вам надобен отдых!

— Пустое, брат, ты ждал дольше. — Отец Модест опустился на жесткую низкую скамейку супротив топчана. — Но довольно ли ты укрепил свой дух? Готов ли к великому деланию?

— Тщился как мог, но покуда Бог не послал мне уверенности, отче, что через недолги годы я встану рядом с тобою, — инок опустил глаза на черную лествицу, скользившую меж его пальцев.

— Дитя, ты вправду мнишь, что я хотя бы сейчас почитаю достойным себя самого? — отец Модест рассмеялся. — Полно, я тебя испытывал. Горько мне повествовать юному уму о жутких и гадких делах, но кинем грусть!

— Один лишь вопрос, отче, что не давал мне покою, — щеки инока залились девичьим румянцем. — Быть может, он праздный. Во всяком случае, ничто не дает мне права его задавать.

— Вопрошай без стеснения, среди товарищей по оружию нету места ложной щепетильности.

— Отче, твои седины…

— Ты угадал, брат, — отец Модест улыбнулся ободряюще. — Это память о рыжей собаке.