Молодость - Александр Сергеевич Долгирев

даже мысли не возникало, быть не с тобой. Иначе она давно бы уже ушла. А ты, дорогая, ты проявляла себя лицемерной мразью каждый день – требуя от нее совершенства, себе ты столь суровых требований не предъявляла – сколько раз ты ей изменила? Сколько раз возвращалась домой под утро? Сколько раз ты прямо при ней начинала играть с очередным несчастным дурачком или дурой, которая купилась на твой подхрипловатый зов?..

Но знаешь, все это мелочи! Ты права, я виноват. Во многом виноват. Я виноват, что упустил момент, когда Катерина почувствовала между нами пропасть, виноват в том, что отмахивался от ее проблем и думал только о себе, виноват, что упустил ее в то самое, последнее утро. Но я хотя бы это признаю! А ты всю жизнь требуешь, чтобы с тобой общались по-мужски и всю жизнь реагируешь на это как женщина. Ты что же, дорогая, решила, что мужские шмотки, любовь к женщинам и выпивке делают тебя мужчиной? Нет, мужчину делает мужчиной готовность отвечать за свои слова и поступки, и мне странно, что я вынужден объяснять это совсем не девочке. Да ты же никогда не боролась за любовь, не сражалась за нее и, при этом, берешь на себя смелость обвинять в этом других! И все время, постоянно ведешь себя, как обычная истеричка – ни черта не ценишь того, что тебя любят. Не ценишь Марину, не ценишь идиота Пьетро, никого не ценишь, считаешь, что это просто так полагается, за красивые глаза…

Сальваторе не столько закончил, сколько выдохся – все, что копилось на протяжении более чем двадцати лет их знакомства, вырвалось в один невыдержанный момент. Теперь Кастеллаци чувствовал себя опустошенным, но еще он испытывал эмоцию, которая, наверняка, очень бы разозлила Лукрецию – Сальваторе чувствовал вину. Ему было стыдно за то, что он не сдержался. Он допил бокал, встал, накинул пиджак, прикидывая, насколько далеко отсюда до его дома, однако размышления Кастеллаци были прерваны Лукрецией:

– Ты что, собираешься уходить, Тото? Не стоит. На улице совсем ночь.

Она продолжала смотреть в бокал с вином, в который смотрела на протяжении всей филиппики Сальваторе. Кастеллаци застыл в нерешительности. Лукреция отвлеклась от созерцания портвейна и посмотрела ему в глаза:

– Убедил. Драться я бы с тобой не стала. Разве что дуэль…

– Давай в другой раз. Как ты верно заметила, на улице ночь.

Кастеллаци вернулся в кресло и налил себе еще.

– Ты в одном не прав, Тото, я ценю то, что меня любят. Насколько умею. Я никогда не издевалась над чувствами Пьетро намеренно, а Марина… Да, ты прав, было разное, но я всегда была ей благодарна за то, что она меня терпит… терпела. Я пыталась показывать это при каждом удобном случае, но в итоге, похоже, действительно заточила ее в клетку. И еще, я не считаю, что во всем виновата она. Как ты сказал: «для любви нужны двое»?

– Прости меня, дорогая…

– Эй, Тото, не смей портить такой момент своими извинениями! Да, мне больно, но разве я это не заслужила? У каждого бывает момент, когда нужно получить по зубам.

Следующие несколько минут прошли в молчании. Наконец, Лукреция его нарушила:

– Ты никогда не рассказывал о своих снах, почему решил рассказать о Катерине? И не надо мне затирать про юных дев!

– Ну, юная дева и в правду имела место, но в целом…

Кастеллаци прервался и задал себе вопрос, который совсем недавно задал Лукреции: «А тебе действительно этого хочется?» Сальваторе так и не дал себе окончательного ответа, когда вновь начал говорить:

– Катерина уехала не оставив ни адреса, ни телефона. Просто исчезла из Рима и из моей жизни. Вы были близкими подругами, может, ты знаешь, куда она направилась?

– Хм, я бы рада помучить тебя неизвестностью, но в действительности я просто не знаю – она исчезла из моей жизни так же, как и из твоей. И не ответа, не привета за все эти… двадцать три года!

Лукреция, казалось, была искренне поражена тому, как это звучит вслух. Кастеллаци же был разочарован, но, в общем и целом, не очень удивлен. Боль от расставания надолго сделала разговоры о Катерине табуированной темой для него, но они с Лукрецией вспоминали ее не в первый раз и Пациенца ни разу не упомянула о том, куда Катерина отправилась из Рима.

– Ты знаешь, Тото, я ведь любила ее.

– Как подругу или?..

– И так и так. Я тогда только приехала в Рим, почти никого не знала, а Катерина была такой спокойной, такой… аккуратной, что ли? Она была довольно сильно старше, но я не чувствовала между нами этого разрыва, наоборот, с ней я чувствовала себя той, кто я есть.

– Да, она это умела.

Сальваторе улыбнулся. Лукреция же продолжила говорить:

– Можно сказать, что она была моей первой настоящей любовью. Я даже один раз попыталась ее соблазнить, но не вышло. Она была вежлива и тактична, не испугалась меня, за что я буду ей всегда благодарна, и сказала, что ее сердце занято.

Неожиданно для Сальваторе Лукреция протянула руку и погладила его по щеке:

– Оно было занято тобой.

Кастеллаци аккуратно отстранил руку Лукреции, оставив на ней легкий поцелуй – он очень не хотел влюбляться в Лукрецию Пациенцу. Она улыбнулась и спросила:

– А ты уверен, что хочешь сейчас ее найти, Тото?

Когда этот вопрос прозвучал из чужих уст, Сальваторе смог ответить на него с удивительной легкостью:

– Да, полностью.

– Зачем?

– Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что она была единственной женщиной, которую я по настоящему любил… Кроме того, когда мы расстались, у Катерины была задержка. Изрядная задержка.

Глава 6

Бородач

Итало Мариани по прозвищу Бородач улыбнулся своему отражению в старом, замызганном зеркале. Ему до сих пор было непривычно без своей легендарной бороды, но конспирация в данном случае была важнее гордости. Бородач был в Италии уже месяц и уже неделю в Риме.

В начале пятидесятых, во времена реакции и коричневого подъема Мариани уехал в Югославию, чтобы перекантоваться несколько месяцев. Через два года вынужденной эмиграции он понял, что Партия окончательно пошла по пути советского ревизионизма, предавая идеалы Ленина и Троцкого – его, Бородача, идеалы. Тяжкое разочарование растянулось на годы. Итало с болью оглядывался назад и видел лица товарищей расстрелянных чернорубашечниками9 – павшие проклинали его и прочих выживших за то, что они позволили Движению превратиться в банальную политическую партию с банальными съездами,