Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов

торговым форпостом Москвы, ее воротами в глобальную мир-экономику, а Второй Север – ее внутренней колонией (в том смысле, который этому термину придал М. Хечтер206). Одновременно оба служили местами ссылки и самого сурового тюремного заключения. Проведенное В. Кивельсон масштабное исследование пространственного воображения допетровской России показывает, что в московской географии власти Первый и Второй Северы России различались не только на уровне политических практик управления, но и в картографической проекции. Так, в сохранившихся копиях карты Бориса Годунова 1667 года имеются граничные линии, отделяющие «северные русские земли» (Холмогоры, Архангельск, Печора) от Пермской земли и Сибирской земли207.

Третий Север России возник в начале XVIII века как результат масштабных преобразований Петра Великого. Вопреки расхожим представлениям, первый российский император не был нордофилом (см. главу 5, параграф 5), вектор его геополитических устремлений указывал на юг. В этом отношении Петр был продолжателем экспансионистского южного курса своих предшественников на московском троне, мечтавших перенести Великий шелковый путь с Ближнего Востока на территорию России208. Отсюда проистекала и борьба Петра за выход России к Азовскому и Черному морям, ознаменовавшая начало его правления. Как отмечает крупнейший специалист по Петровской эпохе Е. А. Анисимов, по итогам Второго Азовского похода 1696 года завоеванному «Азову и [заложенному тогда же] Таганрогу Петр предназначал на юге такую же роль, какую еще предстояло сыграть на севере Петербургу и Кронштадту»209.

Создание Санкт-Петербурга во многом было вынужденной мерой, обусловленной обстоятельствами Великой Северной войны (1700–1721), по окончании которой Петр сразу же вернулся к старой «восточной идее». В новых реалиях Санкт-Петербург должен был стать ключевым пунктом трансконтинентальной торговли, через который восточные товары пошли бы на Запад, а западные – на Восток. С этой целью еще в 1713 году был введен запрет на ввоз в Архангельск из внутренних районов страны главных товаров русского экспорта – пеньки, юфти (обработанной кожи), поташа и др. Эти товары должны были направляться в Санкт-Петербург. Указом 1721 года пошлины на товары, продававшиеся в Архангельске, были увеличены на треть по сравнению с пошлинами на те же товары при продаже в Санкт-Петербурге. Таким образом превращение Санкт-Петербурга в крупнейший российский торговый порт во многом происходило за счет упадка архангельской торговли. Е. А. Анисимов приводит красноречивые документы, свидетельствующие о том, какую цену Первый Север России заплатил за возвышение Санкт-Петербурга:

В 1726 году в одной из правительственных записок было откровенно сказано: «Тягость в переводе и в пресечении купечества к городу Архангельскому паче всех чувствуют поморские крестьяне… понеже и в доброе время у них хлеба мало родится, и крестьяне тамошние больше кормились извозом у города, на Вологде и в Ярославле, и в других тамошних местах всякою работою, и тем подати оплачивали, отчего ныне всего лишены». Примерно в то же время посадские Вологды сообщали в своей челобитной: «Им, вологжанам, посадским людям, в 1722 году от пресечения к городу Архангельскому торгов, отпуску на Вологде судов и снастей погибло многое число и учинилось великое разорение»210.

Кроме того, Великая Северная война подорвала и российские заполярные промыслы. В частности, из-за опасности нападений со стороны шведов с 1701 года был введен запрет на выход в море211. От тех же промысловиков, которым удавалось получить царское разрешение на плавание к Мурманскому берегу, требовалось построить новые, по западноевропейскому образцу, суда или «заорлить» свои суда, построенные ранее по традиционным поморским технологиям, то есть получить официальное разрешение на продление срока их эксплуатации212. В итоге мурманские промыслы утратили международный масштаб и переориентировались исключительно на внутренний рынок213. Вместе с тем было бы неверным полагать, что история Архангельского Севера на этом завершилась. Его роль в экономике страны по-прежнему оставалась существенной, в конце XVIII века через него проходило 38,7 % всего российского экспорта и 16,8 % импорта214.

В 1722 году, отправляясь в Персидский поход с целью получения выхода к Каспийскому морю, Петр провозгласил себя на восточный манер «султаном северов [северных стран] и владыкой (хаканом) морей»215. Согласно географическим представлением того времени, через Каспий открывался прямой речной путь в Индию. Таким образом «самодержец (ходдар) земель стран северных, восхода и заката и полуденной половины» намеревался подчинить себе южные земли. Более всего «Петра Великого, вступившего на стези Александра Великого» (так императора прославляли сенаторы после его победы над персидским шахом) увлекала надежда получить в свои руки шелковое дело, сулящее огромные прибыли216.

Не менее важная роль в осуществлении «восточной идеи» Петра отводилась Сибири. Ее первому губернатору князю М. П. Гагарину было поручено принять меры к активизации русско-китайской торговли. Тобольский губернатор развернул на этом направлении столь бурную деятельность, включающую в себя отправку на восток многочисленных торгово-разведывательных экспедиций и церковных миссий, дипломатические интриги и даже формирование собственной армии из пленных шведов, что его враги смогли легко убедить Петра в намерениях князя отделить Сибирь от России и провозгласить себя сибирским царем217. Впрочем, отставка и казнь М. П. Гагарина ни в коей мере не означали отказ от «восточной идеи». Заключенный в 1727 году Кяхтинский трактат способствовал сближению России и Китая и значительному росту объема торговли между ними218. Однако конкуренция морских путей сообщения и постоянное государственное вмешательство в русскую торговлю с Китаем (государственные караваны и монополии на торговлю «мягкой рухлядью») не позволили последней выйти на глобальный уровень219.

В итоге при Петре I Россия заняла вполне определенное место на европейской оси симметрии «Север – Юг»220. Перенос столицы в Санкт-Петербург закрепил в глазах европейцев статус страны как северной державы221. За российскими императорами и императрицами прочно закрепился статус самодержцев Севера. В годы царствования Екатерины I Фонтенель, воздавая ей хвалу, писал: «У датчан была королева [королева Дании и Швеции Маргарете I (годы правления: 1387–1396 (Дания), 1389–1396 (Швеция); годы жизни: 1353–1412), которую прозвали Семирамидой Севера; русским нужно найти какое-нибудь столь же славное прозвище для своей императрицы». В 1742 году Вольтер в полемическом письме к шведскому историку Нордбергу, автору «Истории Карла XII», демонстративно назвал Северной Семирамидой (Sémiramis du Nord) не Маргарету I, а Елизавету Петровну, тем самым подчеркнув, что отныне слава Швеции перешла к России. Три года спустя, обращаясь к самой Елизавете Петровне, Вольтер снова назвал ее Северной Семирамидой. Позже, в стихах, посвященных Екатерине II, французский философ именовал императрицу «северной Минервой»222. Европейские интеллектуалы XVIII века включали Россию в общую категорию «северных королевств», как это сделал, например, Уильям Кокс в своей книге «Путешествия через Польшу, Россию, Швецию и Данию»223. Переведя на французский язык книгу Д. Уильямса «История правительств Севера» («Histoire des gouvernements du Nord»), к числу которых автор отнес Данию и Швецию, сподвижник Д. Дидро и будущий член Учредительного собрания 1789 года Ж.-Н. Деменье добавил к оригиналу пространную часть собственного сочинения, посвященную России224. Для самого Дидро, как известно, поехать в Россию означало «отправиться