Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Утром глядела Улита на восток, на восход.

В головах крест-голубец восьмиконечный.

В ногах кто-то мать-и-мачеху положил, первый цветок.

Прежде чем из дому покойницу выносить, ульи все летком отвернули в противную сторону. Несли по петляющей дороге. По пути люд деревенский под ноги еловые ветки кидал. Плыла Улита в челне до кладбища за околицей, оставляя за собой вихлый зелёный след.

Солнце на лето, а ветер – на зиму. День студён выдался, знобен. Лица холодит, руки, да и сердца не греет. Клиросные с иконой топчутся, зябнут на ветру. Пономарь с кадилом едва управляется. Священник затянул «Глубиною мудрости человеколюбно вся строяй…». Литию пели, тропари. Стройно, слаженно, до души доставая.

«Не оставь меня до конца».

Народу не мало набралось: родня дальняя – Лахтины, а кто не родня, соседи – Лахтины, а кто не в соседях – так в однофамильцах – Лахтины; весь левый край села собрался.

«Открой очи мои».

Улиту тут и за свою почитали, и одновременно в уме за городскую держали. И скорбевшие землицу пухлую кладбищенскую месили, и любопытствующих сполна набежало. Всякого народу по горстке.

«Не скрой от меня заповедей твоих».

Без плача не обошлось, но рыдать громко и горестно, с завыванием и вопленицами некому: мала семья из двоих-то. Настоятель завёл: «Со святыми покой, Христе, душу рабы Твой, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». И ектинья прошла, и отпуст, и поклоны положили в помин души. По двое подходили слева от гробу, ко кресту прикладывались и покойницу целовали в венчик на лбу. Удалялись парами, не задерживая, следующим двоим уступая место. И каждый с прощением подходил:

Прости мя, Улита, Христа ради.

А тебя Бог простит.

Ежели поимеешь дерзновение ко Господу явитися,

помолись о мне грешнем.

И разрешительную молитву зачли и грамотку покойнице вручили. Всё как положено уставом и памятью людскою. Спеленатую лентой белой по груди, бёдрам, коленям, завалили тяжести неподъёмной, непрогретой землёй.

Не продыхнуть.

«Услышь голос мой».

И одну оставили.

«По суду Твоему оживи меня

».

Разошлись с поникшими головами.

«Взыщи рабу Твою».

Расход. Кончилось всё. Тишина. Кадило на цепях беззвучно раскачивалось всё медленнее и медленнее, засыпая сном вечным. Голоса клиросных удалялись. Вороны в тополях, как кладбищенские псаломщики, отпели свои псалмы и стихли.

Всё кончилось, помимо одного. Помимо, не требующего людского присутствия – воскрешения. Воскрешение наступало.

После похорон и панихиды хоть ненадолго, но у всякого провожавшего в последний путь наступает облегчение. И Лавр с отданием долга облегчение временное нашёл. «То ты меня носила на руках, то я тебя нёс». Ныло левое плечо, с больной ключицей. Не догадался правое подставить гробу, да всё одно его – дылду – быстро сменили, выровняли по плечам других несущих. Думалось о разности смертей, не всегда радостных: о торжественных, о мерзких, безобразных, иногда ожидаемых, как благо, о неожиданных и тоже данных во благо. Думалось о схожести всех разных смертей: о предстоянии в одном шаге перед тем, что прежде грезилось или во что не верилось, а вот-вот наверняка открыто будет. Ушедший всегда заслоняет собой кого-то следующего. Да мать впереди сына встать не сумела.

Как бабушка Мавра говорит, бывает такое, что не знамо нам, а есть. Как порою смешиваются события живых и мёртвых. У покойницы переход, прощание, тихий вечер, тихий свет. А у них, провожающих, крики, яростное пламя, пожирающее штукатурку стены церковной. Поздно прибежали с Андрейкой, огонь к тому времени крепко взялся. Чтобы Толику раньше про бикфордов шнур спросить! Неслись в темноте, понимая одно – беда есть. И тихо так кругом, собаки не брешут, набат молчит. Слыхать лишь громкое дыхание набегу. А вдруг беззвучно из тьмы зарево вывалилось и чёрные клубы дыма в чёрном воздухе. Тут и закричали, и в драку бросились. Тех тоже двое. И видать, не задалось у них, взорвать тоже уметь надо, поджечь решили. Лавру почти ровня достался по росту, Андрейке – здоровый мужик, увалень. На одной стороне внезапность, уверенность, отвага, на другой – страх, хмель, злоба. То одна сторона перевешивала, то другая. А как набат застучал, как крики вдали послышались, те двое драпать, догонять пришлось. Не догнали. Андрейка осёк – в душу их… гонять как зайцев…церква сгорит! Обоих в лицо узнал – местные, нехристи. Тут и люди подбежали; выстроились в цепочку из ближайшего колодца воду подавать. В людской цепочке той и настоятель храма – о. Владимир – наравне с другими тяжеленные вёдра таскал. Выстояли Покрова. Уберегли всем миром. Пожарная команда прибыла, когда пожар полностью потушили. Обожжённый придел стал предметом разбирательства двух утренних комиссий из города. Милицейские из Спас-Клепиков собирали свидетелей и искали участников. А любопытствующих желания раздирали: куда идтить: на похороны али под окна конторы, иде антиреснее?

С кладбища до пасеки Лавр дошёл, глядя в пыль. Плечо снова ныло от драки ночной, от вёдер переполненных, расплёскивающих воду. Сколько же всего произошло, не вмещается в понимание; не здесь ли искал тишины и покоя? И вот баркас, река, пожар, похороны. Верно говорит Ландыш, всё убыстряется, всё понеслось ужасающими скачками. В толпе у дома Андрейки очнулся, нет руки Виты в его руке. Нельзя задерживаться в несчастьях, надо своих искать. За главным пропустил, были ли его девочки на панихиде. Народ кучковался на дворе между домами Лахтиных и Коновых. Лавр свернул к замолкшему дому, прибранному тишиной, дому с недошитым рукодельем. Тут на пороге снова встретили родные глаза, пугливые. Господи, который год глазам тем покоя нет? Неужто, беда обратно ударила кого-то из них четверых? Вита, обмерев от своих же произносимых слов, едва выдохнула: вещи, вернее, особый их, ценный груз, пропал. А Липа своей новостью довершила пробуждение Лавра к жизни живой, не щадящей, без перерыва досаждающей, сообщив колко, с упрёком: у Толика жар.

Сосед Андрей навещал заболевшего по два раза на дню.

– Ну, что, герой, сдался?

Мальчика уложили на застеленный койник в доме Лахтиных. Через отворённую дверь в горницу заглядывала Липа, суетившаяся по хозяйству и ревниво следившая за Коновым. Толик слабо улыбался. С утра больного осмотрел лекарь, оставил порошков. Прошамкал под нос: переохлаждение, остуда. Смущённо склонил голову вбок, прихватив баночку гречишного мёду и банкноту, сунутою в ладонь Лавром. Из церкви святой воды передали с мальцами коновскими, которые от себя, в знак примирения, земляницы лесной насобирали. Приезжий мальчик теперь стал героем, все только и говорили что о бикфордовом шнуре. Соседских огальцов вытуривала та