Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

с Таточкой, так хотелось облегчить душу и попросить совета, но она боялась навредить своими откровениями Элеоноре Сергеевне и Константину Георгиевичу, единственным людям, кто были по-настоящему добры к ним с Таточкой и в трудную минуту протянули руку помощи, а не просто дежурно посочувствовали.

– Когда человек говорит «вы должны мне доверять», это обычно значит, что вы не должны ему доверять, – улыбнулась Элеонора Сергеевна, – и я не знаю, как убедить вас, что я хочу вам добра. Простите, что лезу вам в душу, но я вижу, что вы последние дни ходите как натянутая струна, и с этим срочно надо что-то делать.

– Что тут сделаешь, – Катя взяла чашку в обе ладони и вдохнула ароматный парок, в котором было немножко лета, немножко печки и дождей.

Воинова с улыбкой погладила ее по плечу:

– Пока не знаю. А как узнаю, что-нибудь придумаю.

Катя вдруг подумала, что так могла бы ей сказать мама, если бы осталась в живых. Достав из рукава блузки носовой платочек, она вытерла слезы, как будто промокает осевший на лице чайный пар.

…Вечер после встречи с сотрудником органов Катя провела как в бреду, будто больная. Она и соврала Таточке, что плохо себя чувствует, легла в постель, и до полуночи ее колотило в самом настоящем ознобе. Тата разволновалась, уж не тиф ли у нее, заставляла пить воду, проверяла живот и нет ли сыпи.

Но в конце концов природа взяла свое, Катя заснула, а наутро чувствовала себя прекрасно, и мир был таким же, как всегда. Заглядывало в окно восходящее солнце, искрился и хрустел под ногами выпавший за ночь снег, дети неслись в школу, гомоня и по дороге съезжая с горок на собственных портфелях, порхали возле кормушек синички и воробьи, словом, радостный мир, в котором нет места доносам и агентам. На минуту ей показалось, что вчера она действительно заболела, и разговор был всего лишь сном, горячечным бредом…

Энкавэдэшник обещал вызвать ее через недельку, и Катя дала себе три дня безмятежной жизни, решив, что в эти три последних дня не будет думать ни о чем плохом, а просто радоваться. Семьдесят два часа казались долгим сроком, но пролетели как одна секунда. Теперь каждый вечер Катя складывала вещи на стул возле кровати так, чтобы одеться как можно быстрее, и как у всех ленинградцев, сердце ее замирало, когда ночью проезжающая машина вдруг останавливалась под окнами. Замирало сердце и перед тем, как она заглядывала в почтовый ящик. Вдруг там окажется повестка, по которой нельзя не явиться? Но дни шли, Катю никто не трогал, а она не знала, как лучше распорядиться этими сверхурочными днями жизни. Как извлечь из них всю пользу, как запастись впрок счастьем и любовью?

Перед Татой получалось держать лицо, а на службе сил уже, выходит, не хватало.

Энкавэдэшник сказал молчать, но Катя не выдержала, призналась Владику. В конце концов, он был ее жених, самый близкий человек после Таточки, и, в отличие от Таточки, кажется, понимал в таких делах.

Владик не так чтобы сильно удивился. Скорее даже обрадовался за нее:

– Ну вот видишь, как хорошо все складывается, – ласково сказал он.

Гулять по улице было холодно, и они зашли в кинотеатр, на какую-то комедию, которую крутили уже давно, и в зале почти не было народу. Они сидели вдвоем в последнем ряду, шептались и целовались, не обращая внимания на тени, двигающиеся по экрану.

– Как это хорошо?

– Кать, ну что ты, – Владик взял ее за руку, пожал, и пальцы его заскользили выше по ее запястью, нежно, легко, чуть-чуть щекотно. Должно быть приятно, но Кате показалось, что это жест не влюбленного юноши, а опытного любовника, и стало грустно.

– Как это хорошо? – повторила она.

Он приблизил губы к самому ее уху:

– Тебя восстановят в институте, это же здорово. Снова будем вместе учиться.

– Не вместе. Я год потеряю.

– Ничего. Все равно вместе. Зато будешь заниматься по моим конспектам. – Владик еще крепче прижался к ней и заговорил совсем еле слышно: – Я понимаю, что тебя тревожит, но подумай, для людей же лучше, если глазами и ушами органов будешь ты, а не какая-то там марамойка. Ты будешь сообщать только правду, а не сводить личные счеты.

– Это все равно непорядочно.

– Это типичное чистоплюйство, Катя, – Владик умел даже шептать строго, – выбора у тебя все равно нет, так надо сделать как лучше для всех, а не заламывать руки, как вон в кино. Ты радоваться должна, что так вышло, потому что органы предлагают сотрудничать далеко не всем.

Катя вздохнула и позволила его руке прогуляться по своей коленке. Владик добрался в этот раз совсем высоко, до самого края чулка и потрогал полоску голой кожи. Сердце сжалось от предчувствия неизбежного, а он гладил ее бедро совсем неприлично высоко, и шептал, что стать агентом нисколько не стыдно (ни он, ни она ни разу не произнесли слово «стукачка», хотя именно ею Кате предстояло сделаться), а в какой-то степени даже благородно. По-настоящему близких людей надо будет предупредить, чтобы в ее присутствии ничего себе не позволяли, а остальных… А остальные сами будут виноваты. Нечего распускать языки почем зря, нормальные люди понимают, что своими разговорчиками они ставят под удар не только самих себя, но и тех, к кому обращаются. Они о тебе не волнуются, почему ты должна за них волноваться? Главное, органы хороших агентов берегут и ценят, значит, Катя с Татой не попадут в «Кировский поток», их не вышлют из города. Катя ладно, она со своей специальностью не пропадет, медсестры всюду нужны, и Тамаре Петровне, хирургу мирового уровня, тоже везде будут рады, но зачем ей на старости лет такие приключения? Пожилые люди очень плохо переносят долгую дорогу в теплушке и перемену климата, если старшую Холоденко вышлют, то есть очень серьезный риск, что до следующей весны она не доживет. В общем, надо соглашаться, тут и думать нечего. Это единственный способ уцелеть.

Катя понимала, что он прав, и что прикосновения его ласковой руки к ее бедру должны быть приятны, но душа противилась и тому и другому.

Потом они виделись еще несколько раз, и Владик говорил, что не станет убеждать ее в том, что это почетный труд на благо родины. Это, конечно, сказка, для кого-то последний рубеж перед сумасшествием, а они с Катей реалисты и понимают, что машина работает на истребление прежней России, и не остановится, пока не перемолотит все, что от нее еще осталось. Поэтому