По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Но отмазаться Дюрга Жар уже не мог, к нему накрепко приклеилось звание кулака. Кулак. Тот же Дёмка Порезанный всюду и трындел про Дюргу: кулак, мироед, – когда тоже учуял чем новые времена пахнут. А то был запах ненависти к богатеям, зажиточным, офицерью и церковникам. Дюрга отослал двух подросших внуков на Донбасс, добывать угля, от Касплянского комбеда подальше. Сеня еще не дорос до шахтерского труда, но и его дед уже подговаривал. А Сеня хотел доучиться в школе и поступить в летное училище. Уже ему в кровь, в кости, в глаза вошла эта мечта о небе. И он горел окончить семилетку, а там и восьмилетку, слухи такие ходили, что будет добавлен восьмой класс, а там, глядишь, и девятый, и десятый. Хвитилёк-то Жарковский тоже загорелся.

А в школе он мог и недоучиться. Дело в том, что это прежде в земскую школу и церковно-приходскую принимали всех подряд, а в школу победившего пролетариата в смычке с крестьянством в год возникновения на селе колхоза постановили брать только детей колхозников. Не вступил в колхоз – не видать тебе света грамотности, прозябай в темноте. Школа теперь стала ШКМ – Школой колхозной молодежи. И всех внуков и внучек Дюрги из школы отчислили, кроме уже отучившихся двоих. А всего у Дюрги было восемь внуков.

У Андрея, старшего сына Дюрги, было двое сыновей и одна дочка, а у младшего, Семена, – пятеро детей: три дочки и два сына.

Что делать было шестерым внукам? Все хотели учиться и чего-нибудь добиться в жизни. Но дед Дюрга упрямился, отказывался вступать в колхоз, а все они вели одно хозяйство, и семья Андрея, и семья Семена, и сам Дюрга с Устиньей. Правда, сын Семен жил отдельно, поблизости, в своем доме. Но земля была общая. И скот.

Сын Андрей погиб в мировой войне и ничего уже решить не мог, а сын Семен решил: чем безграмотными выйдут во взрослую жизнь дети, лучше пожертвовать этой хуторской единоличной волей. И вступил в колхоз. Дед Дюрга Жар впал в великий гнев и проклял Семена и его потомство. Зато дети Семена снова пошли в школу. А Сеня и его сестра – нет. Они-то с матерью жили под одной крышей с Дюргой и Устиньей и потому считались единоличниками. Что им было делать? Канючили у мамы, агитировали ее вступать в колхоз. Но она не смела ослушаться сурового свекра Дюргу.

Хотя Дюрга и не такой уж был супостат.

На праздник, на Рождество или Пасху, после поездки в Касплю, в Казанскую церковь дед в светлой рубашке, с расчесанными волосами был весел и добр, как Дед Мороз, внуков и внучек гладил по головке, кому новую рубашку, кому ботиночки, кому ленты, кому медовые пряники сам дарил, хоть и заготовлено все было бабой Устиньей. И веселую молитву читал: «Просили, и Он послал перепелов, и хлебом небесным насыщал их. Разверз камень, и потекли воды, потекли рекою по местам сухим, ибо вспомнил Он святое слово Свое к Аврааму, рабу Своему, и вывел народ Свой в радости, избранных Своих в веселии, и дал им земли народов, и они наследовали труд иноплеменных, чтобы соблюдали уставы Его и хранили законы Его. Так бы и нам! Аллилуия!»

И все, а прежде всего дети, должны были тут же подхватить: «Аллилуйя!»

И подхватывали, взвывали, как волчата или лисята.

А дед Дюрга слушал, шевеля черными молодыми бровями, перебирал узловатыми пальцами по чистой скатерти с вышитыми цветами и птицами.

Правда, Сене все это казалось блажью. Будто Боженька слышит эту ихнюю аллилую. Ничего не слышит, он сам много раз проверял: просишь, чтобы судак клюнул на Каспле, а не клюет, или клюнет плотвичка. Просишь солнышка на пастьбу, а сеется дождик. Просишь зубу утихомирения, а он ноет и болит, зараза, ноет и болит, покуда ниткой баба Устинья не привяжет к двери да и дернет с той стороны. И так постоянно. Сеня не мог взять в толк, чего это они, Дюрга, Устинья, дядька Семен, мамка, тетка Дарья дурака ломают, поклоны иконам кладут, как беленой опоенные.

И когда они втроем приплыли в Горбуны, Сеня, насмешливо косясь на Перловицу, поповскую дочку, спросил о том у бабы Марты Берёсты. И та ответила просто, что дается не по просьбам, а по вере и делам, ежели вера горяча и крепка, а дела добрые, то и воздается. Ну, после Сеня и пробовал горячо и твердо верить и не драться, не шпынять сестренок, не таскать у Протаса судаков из сети, – неделю держался, блюл себя, руки мыл чисто, каждое утро «Отче наш» бормотать наладился даже.

И что?

Да ничего. Как жил, так и жил, пас скотину и ничего не обретал. Начали с Ильей планер строить, так кто-то набрел в овражке на их укрывище в кустарнике и весь стройматериал утащил.

И он снова стал таскать судаков у Протаса, обижать Зойку с Варькой да Лариску с Маринкой, биться на кулачках с Колькой, сынком Ладыги, запускать в горшок с малиновым вареньем ложку втихаря ну и все такое творить. И ни милости не было ему сверху, ни наказания. Хотя как сказать про последнее. Оно, наказание, иной раз и являлось в виде оглушительной оплеухи от деда Дюрги или ругани бабы Устиньи. Ну а милость ни в каком виде и не показывала себя. Или считать милостью новые порты взамен шитых-перешитых драных портов старших братьев? Да сахарного петушка, принесенного бабой Устиньей из сельмага?

И окончательно он разуверился позже, когда книга Отто Лилиенталя пропала.

Один городской родственник Ильи обещал купить и прислать им книгу немца Лилиенталя, в которой даны основы техники полета и планеризма, – от этого родственника, студента, друзья и узнали про немца воздухоплавателя. Он жил в Смоленске, а учился в Москве на инженера. И там в каком-то магазине он отыскал книгу немца! И отослал ее в село Каспля. Но книга исчезла, растворилась. Будто летела по воздуху и ее снесло куда-то ветром. Узнав из письма этого студента Игната Задумова о посланной книжке, Илья с Сеней побежали на почту. Почтарь, вислоусый Бобер, как его все звали, порылся в своих бумажках, и покачал коротко стриженной головой в пигментных пятнах, и скорбно взглянул на них своими отечными водянистыми глазами, и чуть оскалил два длинных передних зуба.