Эйзен: роман-буфф - Гузель Шамилевна Яхина

Материал был отснят гигантский — без малого пятьдесят тысяч метров. На один только отсмотр сырья ушло трое суток. Эйзен смотрел и сам поражался, до чего правдиво порой выглядела на экране имитация. Снос памятника Александру Третьему неотличим от хроники (перед камерой рушили, конечно же, не саму скульптуру, её давно отправили в утиль, а копию из папье-маше). И сцены с Дикой дивизией (во время их съёмок Ленинград остался без чистильщиков обуви — всех айсоров мобилизовали в распоряжение режиссёра). И взятие Зимнего. А уж сцены с Лениным выше всех похвал: не игра Никандрова на крупных планах, от которой всё же попахивало гротеском, а ликование народа на общих — как истово бьют в ладоши, как счастливо кричат!

Извлечь из километров плёнки самые удачные сантиметры и склеить во внятный рассказ — несложная задача. И благодарная — зритель поверит рассказанному. И совершенно неинтересная.

Эйзен хотел другого, много большего. Не просто изобразить исторический сюжет похожим на правду. Не просто насытить эмоциями, упражняя и укрепляя классовые чувства. Одновременно и помимо всего этого — и первого, и второго, что с лихвой уже было исполнено в предыдущих фильмах, — он хотел проложить дорогу к языку кино.

Вот он, найденный ответ на главный вопрос последних месяцев, результат мучений и размышлений: кино — язык. Такой же точный, как немецкий. Чувственный, как русский. Ёмкий, как английский. И, в отличие от них, универсальный — всепланетный. Киноязык будет говорить со зрителем, обращаясь к его сознанию напрямую, поверх родного языка. Вернее, это режиссёр будет говорить: ракурсами, планами и мизансценой, содержанием кадров и их комбинациями.

Язык, не требующий перевода и не признающий границ — географических и социальных, в религии и психологии. Доступный бюргерам в Европе и эскимосам на Севере, дехканам в Туркестане и нищим в фавелах Рио, квакерам в Австралии и ватиканским попам. Язык-уникум, подобного которому ещё не было на Земле.

Этот язык заместит бурление эмоций чистотой и изяществом логики. Развернёт смыслы в новой, визуальной плоскости — и сотни и тысячи зрителей (не залы, а стадионы!) содрогнутся от мгновенного и синхронного понимания. И ещё, и ещё! И забьются в катарсисе, постигая режиссёрскую мысль — без единого произнесённого или написанного на экране слова. Одновременно в разных странах — не умея понять друг друга, но умея — создателя фильма.

Монтаж станет грамматикой нового языка — его основой, клеем и бетоном. Не монтаж аттракционов, родившийся на арене цирка и на потребу жующей мороженое публике, а монтаж чистых смыслов — интеллектуальный. Долой аттракционы и низменные эмоции! Даёшь смыслы, и поглубже! Кино будет не просто показывать мещанские сказочки и пересказывать исторические анекдоты. Кино будет РАЗ-МЫШ-ЛЯТЬ!

Киноязык раскроет необозримые горизонты. Экранизация самых сложных произведений литературы, научной и философской мысли — от “Капитала” Маркса и “Улисса” Джойса до “Психоанализа” Фрейда. (Эйзен бы начал с первого как политически главнейшего, затем перешёл ко второму как важнейшему в культурном плане, а после уже справился бы с третьим, из личного интереса.) Университеты — с обучением киноязыку и на киноязыке. Мировые симпозиумы с докладами-фильмами — от первых кинодеятелей ведущих держав. Научные степени, присуждаемые режиссёрам…

Пусть азбука этого новейшего языка даже ещё не была изобретена, а вело Эйзена всего-то предощущение, могучий зов любопытства — он знал, что тяга не напрасна. Именно там, на высотах абстрактного мышления, где живут философия и наука и куда изредка дотягивается литература, там и есть место кинематографа. Который, несомненно, вскоре станет главнейшим из искусств на планете. И преобразит эту планету, как ни одно другое искусство до него. (Можно было сформулировать и иначе: что это он, Эйзен, преобразит.)

Передавать отвлечённые идеи кадрами, без единого слова — возможно ли? Но именно этим он и занимался в монтажной.

Брал эпизод истории — будь то июльский протест или будни Керенского в Зимнем дворце — и поверх каркаса из событий возводил мысль. Череда изображений богов, от возрожденческого Спасителя и до топорных языческих истуканчиков, была призвана обнажить суть религии и разоблачить её. Бесконечные ряды посуды в Зимнем — фужеры, приборы, сырницы и фруктовницы, соусники — должны обличить беспросветное мещанство и вещизм царской семьи, а также всех правящих верхов заодно. Рассинхронное время на циферблатах с именами европейских столиц задумывалось как указание на разную их близость к мировой революции… Здание “Октября” росло — огромное, как небоскрёб, — не по длине картины, а по объёму втиснутых в неё событий и идей.

Ох и попотеть же придётся зрителю! — предвосхищал с азартом Эйзен. Забыть про лузгание семечек перед экраном и поработать головой — да поусердней, чем листая какой-нибудь роман. Посмотреть картину дважды и трижды, а то и пяток раз, чтобы разгадать все загадки и овладеть всеми тезисами.

Запросил у ЦИКа разрешение продлить монтаж и собрать две серии вместо одной задуманной, но получил отказ: картина должна выйти в прокат к юбилею.

Запросил денег на досъёмки, чтобы полнее выразить идеи, но также получил отказ: картина должна выйти в прокат к юбилею.

Из протеста хотел было писать Сталину и добиваться аудиенции, но потом пожалел времени: картина должна — нет, обязана! — выйти в прокат к юбилею.

■ Седьмого ноября двадцать седьмого года “Октябрь” был склеен в окончательной редакции, упакован в бобины и ожидал курьера из Большого театра. Ожидал и Эйзен, сбривший по случаю премьеры отросшую за месяцы жидкую бородёнку и наряженный в лучший свой костюм с бабочкой (хотел приобрести в ГУМе шикарную тройку а-ля Фриц Ланг, но копия получилась гораздо скромнее).

Однако вместо курьера явился чиновник от Наркомпроса — не мелкая сошка, а из тех, что в дорогих бобровых шапках и на служебных авто, — бледный от чувств до неестественно бумажного цвета.

— Троцкий в картине есть? — спросил не здороваясь.

— Как и Ленин, и Керенский, и Зимний дворец, и город Петроград семнадцатого года, — подтвердил Эйзен; он уже понял, к чему клонится дело, и внутренне похолодел. — Сценарий утверждён Главреперткомом.

Лидер левой оппозиции давно находился не только в меньшинстве, но и в опале, растеряв прежние посты и обретя сторонников среди таких же несчастливцев, как и сам. Изгнанный из Политбюро и заклёванный прессой, Троцкий пока ещё числился в партии, более того, по-прежнему оставался символом революции для многих советских граждан. Его присутствие в “Октябре” не оспаривалось никем из заказчиков картины, хотя и было довольно основательно сокращено в сценарии из-за политической обстановки (Эйзену было не внове подрезать Льва — и он подрезал, в полном соответствии с заданием).

— Троцкого удалить, — скомандовал бледнолицый. — Всё вычистить, до последнего кадра.

— Товарищ, история — не торт, с которого можно за минуту срезать все розочки из крема.

— А вы попробуйте, — только и сказал чиновник.

И был таков.

Ни о какой премьере сегодня не могло быть и речи — отложили до лучших времён. В Большом театре показали фильмы других режиссёров, Пудовкина и Барнета.

Причины радикальной купюры Эйзен узнает чуть позже. В тот самый день — день десятилетия Революции и всенародных торжественных демонстраций в её честь — оппозиция совершила отчаянный и самоубийственный шаг: вывела своих последователей на альтернативное шествие и с альтернативными лозунгами. Протест закидали картофелем и дровами, сами смутьяны едва остались живы. А политически были уже мертвы: всех исключат из партии, кого-то вышлют из столицы, а кого-то из страны, кого расстреляют, а кто сам пустит себе пулю в лоб, не дожидаясь ареста. Троцкий же с этого дня превратился в политический труп и подлежал полному изъятию из истории. Первую ампутацию предстояло совершить Эйзенштейну.

Что значит вырезать из картины про Революцию одного из двух её