Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

ломиться, орал, чтобы лекаря ему привезли, да понимал – все бессмысленно. Никто и пальцем не шевельнет, он и сам достаточно быстро в забытье впал, какое уж там – шевелиться. Воды бы, и той подать не мог никто[105].

Может, оно и справедливо было Яшке за всех убитых им, замученных, за тех, кто с голоду помер, кормильцев лишившись, за слезы жен да матерей росских, а только и о том думать сил не хватало, просто горел он в лихорадке, и было это мучительно.

* * *

– Государь! Государыня!!!

Боярин Репьев редко таким взъерошенным бывал. А тут – летит, глаза выпучены, борода дыбом стоит, лицо дикое. Аж стрельцы от него шарахаются!

– Что случилось, Василий Никитич?

– Государь… прикажи… – Боярин отдышаться не мог никак. И то – побегай-ка в шубе собольей, в шапке высокой!

Борис его без слов понял, всех выставил, кроме Устиньи, патриарха приказал позвать, тут и боярин отдышался, говорить нормально смог:

– Государь, беда у нас! Страшная!

– Какая беда, Василий Никитич?

– Оспа, государь!

Тут уж всем поплохело разом. И Борису, и Устинье, и патриарху заодно. Макарий за сердце взялся, едва на пол не упал, пришлось Борису его подхватывать, поддерживать.

А и то…

Как представил патриарх страшное – эпидемию, больных и умирающих, мертвых, которых хоронить не успевают, и костры, на которых их попросту жгут, чумных докторов в масках страшных, кои от дома к дому ходят, молебны напрасные в церквах, ходы крестные – живые вперемешку с умирающими, и мертвые падают под ноги идущим, а живые идут…

Бывало такое.

Не столь страшное, а все ж и города чуть не дочиста вымирали. И деревни… бывало! Макарий прошлый раз чудом спасся…

– Тихо-тихо, владыка, обошлось же… – Устинья ему спину растирала, приговаривала что-то, и становилось Макарию легче. И правда, что это он? Обошлось же…

– Что там случилось, боярин?

Василий Репьев рассказывал, как докладывал, быстро и четко.

– Мои ребята троих татей отвезли, заперли в домике с ковчежцем. Тати его в тот же день и открыли, четыре дня тому как. Первый из татей на следующий день заболел, второй еще через день, сегодня третий свалился. Орал он, в дверь стучал, выбить ее пытался, лекаря просил, умолял. Говорил, что жар у них, что слабость и озноб, что тошнота и рвота, а у первого сыпь пошла.

Борис кивнул:

– Значит, вот что было там. Устя, могло ли такое быть?

Устинья лицо руками потерла, вспомнила. Монастырь чем и хорош, там много книг разных, и знаний в них тоже много.

– Да, государь. Давно это было, еще во времена государя Сокола, кочевники заморскую крепость осаждали. В войске их чума началась, тогда полководец приказал трупы чумные через стену перебрасывать, и в городе тоже чума началась. Так и победили они…[106]

То, что Борис сказал, при женщинах не стоило бы произносить, но Устинье не до того было. Она бы и похуже сказала.

Смолчала. И без нее мужчинам плохо, чего уж добивать-то? И так сейчас все бледные, понимают, что рядом просвистело…

Высказался государь, на боярина Репьева посмотрел, на Макария:

– Василий Никитич, ты скажи людям своим, пусть еще дня три послушают, что тати орать будут.

– Так, государь. А потом?

– А потом им смолу привезут, масло земляное. Обольют они домик да и подожгут с четырех концов. И проследят, чтобы не выбрался никто.

Патриарх о мощах заикнуться и не подумал. Пропадом бы они пропали, те мощи, вместе со всей иноземщиной паршивой!

Повернулся к Устинье, поклонился земно:

– Благодарствую, государыня. Уберегла нас от беды лютой, нещадной.

Устя в ответ поклонилась:

– Благодарствую, владыка, прислушался ты к словам моим, а ведь кто другой и посмеялся бы, и по-своему сделал. Вы все Россу от ужаса спасли, вам честь и хвала.

Переглянулись, улыбнулись каждый своим мыслям, Макарий бороду огладил.

– Промолчу я о крови твоей, государыня, не во зло она дана тебе.

Устинья едва не фыркнула насмешливо, спохватилась и тоже промолчала. Так-то оно и проще, и спокойнее будет.

* * *

Яшка Слепень валялся, головы поднять не мог, жар такой был, что сказать страшно, сам он и шевельнуться уже не пытался. Да и ребята рядом горели в лихоманке, метались, Яшка уж все проклятия собрал на голову государя и боярина Репьева.

О тех людях, которых сам убивал да грабил, не вспоминал он, и о семьях, которые лишал возможности выжить, последнее отнимая, и о детях… нет, не задумывался.

Себя жалел, о себе плакался, свалила его эта хвороба! А ведь мог бы, мог удрать, а вот лежал, и цепи весили – не поднять, и боль тело ломала…

Что с ним?

Да кто ж его знает?

Яшка то впадал в забытье, то выныривал из него, он и сам бы не протянул долго, но… Борису было страшно. И патриарху, и стрельцам, а потому…

Шорох, с которым домик хворостом обкладывали да маслом поливали, Яшка не услышал. Приказы его в чувство не привели.

А вот когда огонь полыхнул да пламя до тела его добралось беспомощного – Яшка в себя и пришел от боли нечеловеческой. На несколько минут, считай…

Вой такой послышался, что стрельцы от пожарища шарахнулись, а все ж не заколебались, никто спасать гибнущих не полез.

Тати это, и больные… ты его вытащишь, да и сам заболеешь, и заразу домой принесешь… Нет уж! Кому татя кровавого больше родных своих жалко, тот пусть и лезет его спасать, а стрельцы и не шелохнулись.

Долго они ждали, покамест костер прогорел, потом еще раз пожарище прожгли, солью засыпали… Сами в лесу на десять дней остались, да Бог милостив – не заболел никто.

Повезло…

* * *

– Не помогло средство!

Любава глазами сверкала не хуже тигрицы дикой, по комнате металась, хорошо еще – хвоста не было, все бы посшибала.

Ведьма за ней наблюдала спокойно, рассудительно.

– Не помогло. А чего ты хочешь-то?

– Сестричка, милая, наведи на Борьку порчу?! А?!

– Убить уж не хочешь его?!

– Хочу, да не сразу! Сделай так, чтобы помучился он, чтобы плохо ему пришлось, чтобы смерти он порадовался… Видеть его рыло счастливое не могу! И жена его, гадина такая, ходит по палатам, аж светится, ровно ей туда свечку засунули… НЕНАВИЖУ!!!

Сара подумала пару минут.

Порчу навести – дело нехитрое, более того, самое ведьминское, ей и стараться сильно не придется. А скоро уж и Федор на трон сядет, там и Саре спокойно при нем будет, чай, не обидит он тетушку любимую.

– Хорошо,