Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

ее, листвами зашумела, ровно волна по деревьям прошла. Долго волхва размышлять не стала, Божедара она сразу же позвать попросила, как только о чужаках услышала. Вот и сидел богатырь, сок березовый попивал, о своем думал…

– Орден Чистоты Веры к нам пожаловал.

Божедар сок допил, рука не дрогнула. И кубок в снег поставил спокойно, ровно…

– Вот даже как. И много их, волхва?

– Птицы считать не умеют. Четыре корабля, галеры, а уж сколько на них… и не идут они в Ладогу. Остановились в бухте по течению пониже города.

– Интересно как!

– Да и мне интересно, не сюда ли они ладятся?

– Разузнаем. Человека пошлю. – Божедар линию речную нарисовал, примерился… – Где они, хозяюшка? Не подскажешь ли?

– Будь ласков. Здесь гости незваные расположились, волк сказал, – Добряна носочком сапожка показала.

– И людей позову, и встретим негодяев как положено, – успокоил ее Божедар. И ушел, какого-то Юрку окликая.

Добряна ему мешать не стала. Когда так… неужто она не найдет, чем гостей встретить да приветить? Широка река Ладога, много кто в ней водится… а и лес широк. Не хотелось волхве зверей да птиц губить, а только когда выбор между ней и диким зверем стоит… Надобно бы волков попросить, чай, не откажут ей несколько стай, пришлют сюда пару десятков хищников серых. И медведей посмотреть, голодные они по весне, злые, а тут столько мяса, да сами придут.

Птицы, опять же…

Думаете, птички – это так, крылышки и лапки? Ой, зря вы так думаете! Даже обычный ворон может человека серьезно ранить. А есть и беркуты, и сарычи, и филины с совами… Не надо брать в расчет дроздов и зеленушек, синиц и крапивников, те человека не убьют. А вот сова – может. Планирует она тихо, совершенно неслышно, а когти у нее острые. И клюв…

И беркут может человека убить, и даже ворон может, а уж про соколов и вовсе молчим[114].

Божедар своими делами займется, а Добряна и свое воинство на подмогу позовет. Пока соберутся звери-птицы, время и пройдет помаленьку. Опять же, кораблями заняться надо бы…

Думаете, неразумны рыбы?

И такие есть, а есть и те, кто волхву поймет и выслушает. Несколько сомов, к примеру. Они звери большие, старые, Добряна им найдет чего предложить. Корабль они не потопят, конечно, но ежели враги куда на лодках отправятся – не все лодки до земли доберутся.

А люди…

Кто доберется, а кто и нет. И вода покамест ледяная, Ладога только вскрылась, и рыцари на себе железа много носят, и сом зверюга сильная, человека может в воду утянуть запросто. И утянут, и под корягой оставят, сомы тухлятину любят. Им пропитание, а Божедару меньше заботы.

Рыцарей жалеть?

Не сделает Добряна такой глупости!

Они сюда не грибы собирать приплыли, вот и она милосердия не проявит, не хватало еще! Это по новой вере, христианской, врага простить да пожалеть можно, а Добряна – волхва.

Может она врага простить, еще как может, когда станет он лесным перегноем, и не ранее, когда вреда никому причинить не успеет. Так-то она и прочих простила…

И рыцарям Ордена поделом будет! Не стихи читать они на Россу пришли, тут навек и останутся.

* * *

– Михайла? Чего тебе?

Устя по саду гуляла, воздухом дышала. Прабабушка с утра убежала, Борис с Боярской думой заседал, а Устя погулять решила. Воздуха хотелось.

Казалось ей, что стены давят, что воздух вокруг сгущается, что тяжело ей… Понимала Устя, что просто предчувствие у нее дурное, да отвлечься не могла. Хоть по саду пройтись, подышать, все легче будет. Тут ее Михайла и нашел, кашлянул, подходя.

Устя не испугалась.

Убить она его может в любую секунду, это понимала она. И сила ее послушается, только рада будет. Михайла и Федор – двое людей, которые у нее крик ярости вызывают.

До… до обморока.

Так бы и кричала, и билась, и убила – не жалко! До сих пор!

За себя и за Верею, за две жизни, которые серым прахом осыпались на пол темницы.

– Устя… поговори со мной. Пожалуйста.

И таким потерянным выглядел сейчас зеленоглазый наглец, что Устя… нет, не пожалела его, а, скорее, решила сразу не гнать. А вдруг что полезное скажет?

Не сказал.

Рядом пошел, смотрит, ровно собака побитая.

– О чем с тобой поговорить, Ижорский?

– Да хоть о чем… мне твой голос слышать в радость. Скажи, счастлива ты?

На этот вопрос легко ответить было, Устя и не задумалась.

– Да. Счастлива.

– И мужа любишь…

Михайла не спрашивал, утверждал.

– Люблю. Боря – жизнь моя и дыхание, его не будет, и я умру.

– Умрешь… Устя, ведь старше он, и собой нехорош, и…

Устинья только головой покачала:

– Михайла, ведь молода я и собой нехороша…

– Устя!!!

– То-то и оно, Михайла. Тебе одно кажется, мне другое. Но когда слышишь ты меня – пойми. Не ты плох, не я хороша, а просто так вот сложилось. Люблю я другого человека, всю жизнь свою люблю, даже убьют меня – все равно это во мне останется, на костер взойду с его именем на губах.

– Бориса? И никак иначе не получится?

И так Михайла это спрашивал, невольно Устя глаза подняла, посмотрела на него.

Глаза в глаза.

Что изменилось в зеленых омутах? Что в них дрогнуло?

А ведь ничего удивительного, в подземелье Устя с другим Михайлой говорила, взрослым, избалованным, пресыщенным, огни и воду прошедшим. И, безусловно, жестоким. Ни с кем и ни с чем не считающимся.

А сейчас…

Многое этот Михайла видел и сам убивал, а все ж таки человеческое еще было живо в нем. И любил он искренне, не стала еще любовь безумием, одержимостью, и взаимности хотел добиться искренне.

– Да, Миша. Прости, не могу я иначе, сердцу не прикажешь.

И так это было сказано… Не было в словах Устиньи жалости, от нее бы попросту взбесился парень. А было смирение перед судьбой.

Вышло так.

Жива-матушка дорогу проложила, узелки завязала на кружеве судьбы, и никак их не обойти, не избежать. Люблю – и все тем сказано.

И тем больше была ее уверенность, что пронесла уже эту любовь Устинья через всю свою жизнь несчастливую, что не лишилась ее ни в палатах, ни в монастыре, и на плахе бы только о нем думала. Знала она, о чем говорила, и Михайла услышал ее. Может, в первый раз и услышал.

Что хотелось сказать Михайле? Что сделать? Или просто на колени пасть, волком лютым взвыть от