Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

что убийств оказалось двенадцать: некоторые подробности расследования все же дают основание для некоего сомнения, то есть для неопределенного посыла. Если бы от Апостолов для наших историков были нужны доказательства в тот же вечер Пятидесятницы, то подобные стряпчие потребовали бы нотариально заверенной расписки от Святого Духа.

Значит, осмелимся сказать, что большинство из них ничего не знают о поэтическом генезисе и психологии создаваемого произведения. Они верят только в то, что «освидетельствовано». Но поэзия никогда таковой не бывает. Они желают доверять лишь источникам прямо приводимым автором. Однако истинные источники, как правило, неосознаны или подавлены, или намеренно скрыты.

– Они не только не ведают об играх и хитростях любви и творения, но и a fortiriori о своеобразии поэтических, мистических и религиозных проблем. Они полагают, что все всегда существовало повсюду одним и тем же способом: «Любовь с оттенками одинакова во всех широтах и во все эпохи, особенно для лирических поэтов», – как пишет Бельперрон. Но ни одна из великих греческих трагедий, – имею в виду из тридцати дошедших до нас, – не имеет любовь в качестве темы. Неужели это ничего не значит?

– Они являются жертвами, по крайней мере, устаревшей, линейной и рационалистической психологии, допускающей лишь однозначные мотивы, которые их почти автоматически обрекают на доверчивость или неверие в возможность противоположного. Когда они говорят: такой-то трубадур писал точно противоположное тому, о чем должен был проповедовать Совершенный, а такой-то гностик заявлял о своей неприязни к любви и ее последствиям, такая-то похвала целомудрия соответствует католической морали, поскольку стремится обуздать похоть, или ей диаметрально противоположна, поскольку превозносит желание, то я констатирую, что они не поняли характера трактуемого ими предмета и его внутренней диалектики. Они не поняли главного, являющегося комплементарным неделимым союзом некоторых антиномических реальностей, – именно тех, которыми я здесь занимаюсь. Мало того, они верят, что всякий человек, называющийся католиком, катаром или левым, есть таковым по факту во всех своих поступках и высказываниях; они скорее верят в то, что утверждается и маркировано, нежели в то, что пережито и испытано, и они, кажется, отрицают сложности любви и ненависти, целомудрия и эротизма, желания и тоски, притяжения и отталкивания, поразительного равнодушия и подавленной эмоциональности. Они не увидели, что реальное противостояние пролегло не между теми, кто превозносит и осуждает тот или иной элемент cortezia, а между теми, кто ее создает, ей страдает, и теми, кто делает ее предметом своих диссертаций. Именно последние верят, что возможно в подобной области «установить» объяснение, как и происходит торжество партийной доктрины простым большинством голосов.

Но соблазнить истину способен лишь тот, кто воспринял высший смысл.

Невообразимое простодушие знатоков, которые, произнося «Декарт!», как бы подписываясь, отказываются видеть реальности бессознательного и считают, что вне всякой критики находится несовместимость: воли к жизни с желанием смерти, соединенных, однако, в головокружении; Крестовых походов с духовным общением с Исламом; катаров с трубадурами; аскетизма с пылающим желанием; безумного мистицизма со снисходительным целомудрием!

Ничего, ничего они не поняли в предмете своего исследования, в этих поэтических тенетах, в этом зиянии истории, в этом желании поиска объекта, – и в XII-м столетии, в любви вообще, и в любви в XII-м столетии.

* * *

– Довольно! – воскликнут в этот момент некоторые читатели, как мы предполагаем, выведенные из себя. Ведь в вашей книге не только трубадуры, но и катары, являвшиеся или не являвшиеся их братьями. Зачем нам столь подробно возвращаться ко всему этому? Расскажите нам лучше о браке, парной морали или эротизме!

И в самом деле, зачем возвращаться ко всему этому? Есть много причин, и я скажу в первую очередь о наименее хорошей из них.

Перед стаей критиков, облаивающих меня во всехх так называемых «научных» знатоками журналов, меня иногда охватывала некая тоска, и всерьез задавался вопросом: не правы ли они, возможно? По многим подробностям это оказывалось вероятным и даже определенным по двум или трем, но по всему? Я повторил все свои и их умозаключения, сопоставив с древними текстами; разумеется, нет: все они не могут быть правы, поскольку одна часть их говорит противоположное другой части по каждой теме, а этих тем очень много, так что их консенсус, приблизительно равный нулю, совершенно не являлся бы уникальным моментом их согласованности против моих тезисов. Признаюсь, я увлекся игрой. Это завораживающая и удивительно безвозмездная игра. Мы так мало знаем! Любая кроха новой информации, и все игроки начинают суетиться: это именно для меня! Какой desport! – как говорилось на старинном франко-английском языке (так называемом франгле – franglais, прим. пер.). Какой спорт! – так гласит англо-норманский сегодня.

Но более серьезно. Конечно, не только некогда существовавшие трубадуры, но изначально поэзия, а затем чувство, которое она смогла выразить, и которое она пробуждает, обращаясь к нему, – то именно отсюда и произошла драма, чего мы, сами не осознавая того, ожидали, – и с того момента как она заговорила, мы поняли, что как раз ее мы и ожидали.

Но после всего остается мораль (к ней я и возвращаюсь).

Трубадуры существуют изначально, поскольку изначально есть выражение, и прежде всего лирическое выражение, – в начале было Песнопение, являющееся музыкальным Глаголом, – и это связано с самой природой любви, той любви-страсти, которую я описал только в первом приближении к ней. В полной мере рассматривая саму проблему, я не считаю, что поддался какой-то навязчивой мании или позволил себя втянуть в область, где мои ученые критики, вероятно, оказались бы лучше вооруженными: полагаю, что вместо этого я попытался углубить свою концепцию любви, единственную тему данной книги и подлинный предмет моего спора с эрудитами. Ибо то, что в конечном итоге нас разделяет в наших распрях, которые можно расценивать чисто техническими, это отнюдь не наши разнообразные познания, не наши неосведомленности, а наши представления о любви, и больше того – наши различные переживания страсти и поэзии. Если мы того не искали, не переносили и не пережили сами по себе, то как мы можем распознать это на расстоянии стольких столетий у людей, совершенно не говоривших так, как сказали бы мы, и молчавших по иному случаю? Необходимо войти в созвучие с душой, что возможно только благодаря пламенному восприятию произведений, где душа запечатлела в ритмах несколько следов своей самой сокровенной пульсации и попутный оттиск своих порывов.

Недоразумения в морали

Моральные тезисы моего произведения вызавли намного меньше возражений, хотя противоречивые суждения, которые они мотивировали, оказались забавными для противостояния.

Католики одобряли меня благодаря критике ереси, которую, казалось, подразумевали мои предостережения против страсти; но гностики прекрасно чувствовали, где