Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

пребывало мое сердце. Женские журналы одобряли меня за мою защиту верности, но, похоже, сожалели, что я исключаю страсть в браке (чего я не делаю). И хиппи аплодировали мне в Америке за мои картины страсти и, несомненно, последствия приворотного зелья, сожалея при этом, что я без особого стыда приемлю суть своей западной культуры. Люди, потерпевшие неудачу в браке, видели в моем произведении свою настольную книгу, о которой писал один немецкий философ; люди, удачные в браке – свои преодоленные бездны; разведенные – свое бесполезное и горькое оправдание. Наконец, Жан-Поль Сартр после войны использовал мою книгу, чтобы проиллюстрировать тезис, на который он обрушивался в довоенное время, по ошибке обвиняя меня в его остаивании. Вот тексты.

Сообщая о моей книге в июне 1939 года[246], Сартр заявляет о вступлении в игру, и что интерес к моему произведению «заключается прежде всего в том, что оно свидетельствует о недавнем и глубоком ослаблении исторических методов под тройственным влиянием психоанализа, марксизма и социологии». Затем он задается вопросом в отношении того, что считает моим тезисом, то есть «не располагала ли реальная страсть в качестве психологического феномена своей собственной диалектикой» и «не могли ли реализовываться некоторые сущностные структуры человеческого состояния через исторически детерминированные условия» (я не думаю, что сказал нечто иное). Короче говоря, он упрекает меня в том, что я, дескать, не увидел трансцендентность как «экзистенциальную структуру человека». Желание «естественно содержит в себе свое собственное противоречие, свое несчастье и свою диалектику». Значит, не было «никакой необходимости в куртуазном мифе для объяснения страсти»[247]. В итоге, признав, что диалектика любви исходит от естества самого человека, моя книга «покажется лишь замечательной забавой».

Спустя семь лет после войны вышел труд Бытие и Небытие, все изменив. В своей «Представлении Нынешних Времен» (Ситуации II) (Temps Modernes – журнал, издававшийся Сартром в послевоенный период – прим. пер.), Сартр перечисляет «сущностные пункты», противопоставляющие его Прустову анализу и «легенде безответственности поэта», и он пишет:

«В первую очередь мы не принимаем a priori идею, что любовь-страсть являлась составным расстройством человеческого духа. Вполне вероятно, что она, как предложил[248] Дени де Ружмон, обрела историческое происхождение, сообразуясь с христианской идеологией. В более общем плане мы полагаем, что чувство всегда предстает выражением определенного образа жизни и мировоззрения, которые присущи для всякого класса или для всякой эпохи, и его эволюция есть следствие не какого-то внутреннего механизма, но исторических и социальных факторов».

Итак, моя книга стала первым аргументом, который Les Temps Modernes противопоставят сторонникам неизменного «человеческого естества» и его «сущностных структур» – тех самых, в пренебрежении которыми меня упрекал Сартр в предыдущем томе Ситуаций.

* * *

Таким образом, прием, оказанный книге Любовь и Западный мир, зависел, как бывает, от количества недоразумений, которые я должен был бы только приветствовать, если бы придерживался их положительного итога: книга живет, будучи любимой и поносимой после того как подверглась в течение трети столетия всякого рода непогодам: критическим, личным и публичным, психологическим и политическим. Но самое большое недоразумение заключается в том, что, дескать, по моему мнению, страсть и брак взаимно исключают друг друга, о чем постановили дворы любви. Подобное прочтение моей книги ошибочно. Хвалят или порицают меня за это, но последнее не то, о чем я желал сказать.

Я хотел подчеркнуть контрасты, усилить осознание действующих, неизбежных и предполагаемых антиномий: движение – безопасность, экстаз – продолжительность, страсть – брак, мечтать об Эросе и подвергнуться ему, или жить Агапе и ей действовать. И я полумал, что как только я лучше разглядел природу антиномий, не предпрринимая тщетных попыток разрешить их в устранении одного из их понятий, то стоило бы решиться пережить их драму, избрав существование в их всегда изменяющемся и поразительном напряжении.

Я основывался на той фразе Гераклита, проходящей, цитируемой или нет во всех моих книгах: «То, что противостоит друг другу – взаимодействует; и от борьбы противоположностей проистекает прекраснейшая гармония».

На всем этом я настаиваю уже тридцать лет. Возможно, я созрел, ибо лучше понял, насколько наши два понятия взаимно сопряжены, возникают в противостоянии и не живут друг без друга, завершаясь созданием союзнических отношений, первый образчик которых есть брак.

Страсть и инцест

В своем произведении Запрет инцеста (1905 год) Дюркгейм задолго до Фрейда (в Тотеме и Табу) предполагает, что культура произошла из запретов, распространяемых сначала на жену отца, а затем на всех женщин клана.

Сегодня я бы больше остановился на теме кровосмешения в Тристане и на ее Эдиповых аспектах (указанных очень четко, если и недостаточно развитых, например, в главе 12 книги II).

Конечно, Тристан не мог желать своей матери, умершей при родах. Но его печаль возникает из этой смерти, как и само его имя, как и сама его виновность. И когда он случайно возлег с Изольдой, являющейся обетованной женой его «отца», то есть короля Марка, его дяди по материнской линии, который играет роль отца у Кельтов, то он совершил и исполнил инцест, но в трансе, в фантазме и бодрствующем сне, вызванными приворотным зельем, гашишем того времени.

Он завоевал Изольду в высшей борьбе. Он имел бы право (согласно древним обычаям) полным обладанием ей, и он уже ей обладал, что справедливо, поскольку оказался наиболее сильным. Представляется, что подобным образом он избегает Эдиповой ситуации (когда ребенок всегда более слабый и даже слишком слабый). Но поскольку он нуждается в отце, то избирает соблюдение гражданского права, когда он вновь становится более слабым, и он предпочитает отдать Изольду в жены Марку, своему подлинному «отцу» – по обыкновению. Заодно он обвиняет свою любовь, все же узаконенную Куртуазностью, которая желает, чтобы возлюбленный обращался к замужней женщине.

Но противоположность комплекса Эдипа, его отражение в зеркале не менее хорошо описана Романом в Прозе.

Сначала мы видим подростка Тристана в возрасте четырнадцати или пятнадцати лет, пребывающего у своего дяди короля Марка «как чужой человек, и делал это столь хорошо, что в короткое время при дворе короля не осталось и девицы, которая могла сплести кольчугу в сравнении с ним». Однако до этого времени Марк любит Тристана, не зная о том, что он его племянник. Затем Тристан торжествует над Морхольтом и раскрывает свое королевское происхождение. Но будучи раненым, он отправляется отсюда в Ирландию, где его лечит Изольда, и когда он возвращается ко двору Тентажеля (Tintagel), то «король его назначает распорядителем и сеньором своей гостиницы и всех своих владений». Вот здесь без малейшего перехода Роман нам сообщает: «Король Марк вскоре воспылал