Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

ненавистью к Тристану, поскольку опасался его больше, чем прежде». Поэтому он посылает своего племянника на «поиски» Изольды, которую хочет в жены, хорошо зная, что Тристан рискует жизнью, если он возвратится в страну Морхольта. Тристан тоже об этом знает: «Когда Тристан слышит это известие, он думает, что дядя его посылает в Ирландию скорее для того, чтобы он там умер, а не из-за Изольды». Он он, тем не менее, клянется перед Богом, «что сделает все, что в его силах». (Его Эдипова вина перед Марком, замещающим умершего отца, усиливается воспоминанием о матери, которую он заставил умереть, придя в мир). Покоренный доблестью Тристана, король Ирландии говорит ему, наконец: «Тристан, вы так много сделали…, я вручаю вам Изольду для вас или вашего дяди». Все эти гиганты, драконы и предатели, ранившие его отравленным мечом, не являются ли они «отцовскими» символами запрета для преодоления, но не без раны?

Поскольку возмездием «отца» предстает кастрация сына, символизируемая расставанием (утратой материнской груди, отлучением), постольку мы понимаем, что Тристан мог любить (в смысле немецкого слова dürfen или позволения) только в том случае, если предмет его любви находится вдали (l’amors de lonh Жофре Рюделя).

Следовательно, главные диалектические моменты комплекса обнаруживаются в отношениях, подобных треугольнику, между Тристаном, Марком и Изольдой.

Эти противоречия проиллюстрированы всеми эпизодами романа, они создают роман: чередования ностальгических расставаний и экстатических свиданий, новые разлуки не только во избежание общественной вины, но и для воссоздания куртуазной ситуации любви издалека (все лучше, чем совместная повседневная жизнь).

Если бы Тристан решил сохранить Изольду для себя, то нарушил бы куртуазное табу. Если бы он спал с ней, вышедшей замуж за Марка, то нарушил бы табу инцеста, – и все с социальным порядком обрушилось бы в ослепительном экстазе. Но он почитает феодальный порядок и не желает, чтобы все разрушилось вокруг него.

На самом деле он поочередно нарушает два табу, в чем и заключаются его «горькие терзания»: либо он находит Изольду, либо он расстается с ней; либо он живет с ней в лесу, либо он ее добровольно отдает королю.

Разрушительные последствия инцеста и превозносимые последствия куртуазности сходятся в экстазе в смерти, пределе страстной энтропии, сладострастном падении в недифференцированное, являющееся небытием.

Он желал сохранить от любви только ослепительные моменты запретной страсти, и время ностальгического желания, когда лучше всего ощущается любовь в себе. Отныне высшее ослепление может быть только смертельным: это смерть Бану Одрах, легендарного племени, в котором умирают, когда любят.

Фрейд это хорошо видел: ни одна цивилизация не смогла бы пережить исчезновение табу инцеста; куртуазности больше нет, ни страсти, добавим мы.

Но если есть веские основания полагать, что запрет инцеста является минимальным законом для того, чтобы культура различалась с природой[249], тогда мы видим, что Тристан, поэма о сущностном треугольнике (Отец, Мать и Сын) и примордиальной творческой ситуации, это нечто иное и гораздо большее, нежели «эпопея прелюбодеяния»; это поэма о западной культуре.

Страсть и аллергия

То, что срабатывает у страдающих, но пораженных ударом молнии, характеризуется гиперболическими реакциями всего существа на самое банальное побуждение, которое было бы у всякого другого нормальным, то есть легко компенсируемым, нейтрализуемым благодаря ответу, который знает каждый. Но вот внезапно на это побуждение начинает реагировать все существо влюбленных в общем расстройстве благодаря лихорадке, покраснению, сердечным аритмиям или, наоборот, посредством некоей иератической каталепсии глаза связаны взаимным гипнозом. Но все они говорят, что им нравится быть охваченными подобной лихорадкой, этим потрясением чувств и души. Страсть является тем страшным, но восхитительным смятением, которое присутствие некоторых существ по причинам, которые им самим, как и тем, кто реагирует на их присутствие, абсолютно неизвестны. И я им верю. (Позднее они попытаются рационализировать, поэтизировать и морализировать происходившее, и здесь я им перестаю доверять).

Разыскивая аналогии данному феномену на физиологическом уровне, я вряд ли найду лучше, чем механизм аллергии: чрезмерная реакция на внешнего агента, который обычно безвреден, но который внезапно по неизвестным причинам вызывает у того, кто обнаружил чувствительность при первом контакте, насильственную перекомпенсацию, например, переизбыток антигистаминных выделений вследствие простого укуса комара.

Этот первый контакт в легенде – первая встреча в Ирландии, сцена в купальне. Но именно куртуазная поэзия и бретонский роман отныне стремяться сенсибилизировать мужчин и женщин, вызвав у них «искаженный ответ организма на нормально переносимые сущности», характеризующий аллергию.

Два феномена – страсть и аллергия – напоминают также о мобилизации всей нации из-за непроверенного пограничного инцидента или войны, которая убьет миллионы человек в возмездие за одно убийство, которое, впрочем, устраивало всех.

В побуждении желания страстная реакция сразу безмерно выходит из берегов. Факт того, было или нет удовлетворено желание, уже ничего не меняет в тяжелых случаях (сверх того, осложненных наркотическими средствами), как и в примере с Тристаном и Изольдой. Однажды заявленная страсть требует большего, чем само удовлетворение, она желает всего, а особенно невозможного: бесконечного в конечном существе.

«Нормальным» ответом на желание окажется занятие любовью или уход, страстный (аллергический) ответ – это сделаться в некоторых случаях добычей почти смертельной лихорадки, безумия, которое поочередно заставляет то кричать от боли, то впадать в экстаз, толкающего на преступление или подстрекающего к самоубийству, преображающего мир или опустошающего его в глазах стенающего больного, боящегося исцеления и отказывающегося от лечения.

Тогда лечение заключалось бы в противопоставлении одержимого подобной лихорадкой с реальностью. Эквивалентом антигистаминных препаратов, предписанных в случаях аллергии, стало бы принуждение страстного смотреть на мир таким, какой он есть. В чем одержимый страстью отказывает себе, конечно же, со всей своей страстью. Он предпочел бы держаться подальше от той, кого мог бы слишком хорошо разглядеть в трезвом свете обыденности.

Любовь не то, что обращено в реальность. Эта куртуазная сентенция означает, что fn amors является наслаждением желания, а не удовольствием; но смысл выражения можно расширять до тех пор, пока мы не увидим, что оно мотивирует и изобретает большую часть препятствий романа – законных, половых и психологических, – исключающих возможность лучше видеть реальность, а тем самым исключающих близость. А когда объятые страстью вынуждены жить вместе, то приворотное зелье скоро перестает действовать! В крайнем случае, речь идет об отрешении от физической реальности любимого – особенно от женской для мужчины, потому что здесь нет симметрии, и я еще не нашел ни одной женщины, которая воспевала бы любовь издалека. В крайнем случае, речь идет об устранении физической реальности любимого существа – особенно женщины для мужчины, поскольку здесь отсутствует симметрия, и я не нашел ни одной женщины, воспевавшей любовь издалека