Ренессанс XII века - Чарльз Хаскинс

демонстрируют серьезный уровень учености в соборе конца столетия. Фигура Герарда примечательна еще и тем обстоятельством, что большинство переводчиков, работавших в Испании, были иностранцами; интересно и то, что они отправлялись на поиски «мудрейших философов мира» в Толедо, независимо от того, работала ли там формально соборная школа.

В Германии и Италии дела обстояли иначе. Борьба за инвеституру нанесла серьезный ущерб более ранним культурным центрам, таким как Льеж. XII век стал периодом интеллектуального упадка в Германии, как среди мирян, так и среди клира. Великие прелаты занимались политикой, причем, как в случае с рейнскими архиепископами, были погружены в нее с головой. Кристиан Майнцский был послом Фридриха Барбароссы в Италии, куда Райнальд Кельнский сопровождал императора, взяв с собой Архипииту и вернувшись с обогатившими соборную сокровищницу мощами трех волхвов. Возвышение Фрейзинга при епископе Оттоне происходило скорее благодаря его личности, нежели вследствие институционального развития. Оттон и в самом деле был совершенно исключительной фигурой. Во Франции он познакомился с новой диалектикой и стал первым, кто ввел ее в Германии. Он был монахом и епископом, братом Конрада III и дядей Фридриха Барбароссы, почти придворным историком, повествующим о событиях, которые он наблюдал дома, в Италии и на Востоке[29].

В Италии высшее духовенство также занималось политикой – как на местном, так и на имперском уровне. Вовлечение в нее возрастало по мере того, как все более ожесточенной становилась борьба гвельфов и гибеллинов, что в итоге привело к тому, что Италия утратила интеллектуальное лидерство, характерное для нее в предшествующую эпоху. Редко можно было встретить такого епископа-историка, как Ромуальд II Салернский (1153–1181), автор ценнейшей всеобъемлющей «Хроники», которая устами очевидца рассказывает о важнейших событиях истории Сицилийского королевства. Не менее примечательна внушительная «Книга братии» (Liber confratrum) кафедрального собора Салерно, которая к концу XII столетия насчитывала порядка 12 000 имен. Но это памятник скорее местной номенклатуры и палеографии, чем интеллектуальной деятельности, и те иностранцы, которые фигурируют в этой «книге жизни», несомненно, были привлечены в Салерно его врачами, а не соборным духовенством. Архиепископ миланский Петр Хрисолан, дискутировавший о богословии с греками в Константинополе в 1112 году, был и вовсе исключительной фигурой; его преемники уделяли больше внимания вопросам управления и сложностям миланской и ломбардской политики, чем амвросианскому обряду.

Что касается двора как интеллектуального центра, феодального или королевского, то здесь представления могут разниться. Около 1155 года поэт Низами из Самарканда провозгласил, что правильно организованный двор должен иметь четыре категории образованных людей – секретарей, поэтов, астрологов и врачей: «Дела королей не могут вестись без компетентных секретарей; их триумфы и победы не будут увековечены без красноречивых поэтов; деяния монархов не увенчаются успехом, если они не будут осуществляться в периоды, признанные проницательными астрологами благоприятными; здоровье же, основа всякого счастья и деятельности, может быть обеспечено только услугами способных и заслуживающих доверия врачей»[30]. Все это звучит немного по-восточному и замысловато, хотя даже на Западе в XIII веке большинство дворов имело своих астрологов – граф Честер уже в XII веке, – а остальные три категории существовали и раньше, но в менее бюрократической форме. Двор мелкого сеньора, не умевшего ни читать, ни писать, в интеллектуальном плане оставался примитивной средой. Тем не менее при нем всегда был по крайней мере капеллан, способный и мессу отслужить в часовне, и написать необходимые письма, а со временем этим начал заниматься канцлер или секретарь, поскольку делопроизводство разрасталось, а архивы требовали внимания. В самом деле, канцелярия на регулярной основе стала верным показателем управленческого развития. Наставник, как, например, у молодого Генриха II при дворе его отца или дяди, был такой же редкостью, как и изучение книг принцами. Поэта или жонглера, как правило, легко можно было найти, но только если мы готовы расширить значение этого слова, понимая под ним кого угодно, начиная от придворного шута или дурака и заканчивая профессиональным трувером или трубадуром, и при этом принимать его в небольших домохозяйствах не за постоянного, а за случайного гостя. «Путь долгим был, и ветер ярым, а менестрель – бессильным, старым»[31]. Этого в любом случае было достаточно, чтобы двор стал потенциальным источником как народной, так и латинской литературы. Сакральные и мирские элементы, однако, не всегда идеально сочетались. Какого бы мнения касательно будущего архидьякона ни придерживались писатели-клирики, в отношении жонглеров они соглашались, что те «ни полезны, ни добродетельны» и «лишены надежды на спасение». Так, как всегда, верный своей древности Иоанн Солсберийский замечает, что актеры и шуты его времени скорее подражают непристойностям Нерона, чем благородству Августа и античному театру. Великие праздники, такие как коронация, свадьба, посвящение в рыцари или даже три ежегодных заседания Большого королевского совета, собирали то, что хронисты назвали бы «бесчисленным множеством жонглеров и актеров». Провансальский роман «Фламенка» (Flamenca) 1234 года подробно перечисляет истории, которые они могли рассказать, – от Трои, Фив и Александра до Голиафа и Артура, Карла Великого и Горного Старца[32]. Двор всегда оставался центром литературного меценатства, постоянного или периодического, и не в меньшей степени центром историописания, как это будет показано в следующей главе. Что касается литературы, то в отсутствие книжного рынка придворное покровительство было первостепенной необходимостью для тех, кто не имел стабильного церковного дохода. Зачастую это было и лучшим способом достичь определенного положения в церкви.

Процесс феодальной консолидации в этот период поднял многие из таких дворов в качестве административных и интеллектуальных центров до более высокого уровня. На юге примерами могут служить различные центры провансальской поэзии. При этом не следует забывать о таких государях-поэтах, как Гильом IX Аквитанский, и тех, кто поэтам покровительствовал, как его внучка Элеонора. У графов Шампанских был свой ученый двор, для которого в 1167 году переписали произведения Валерия Максима, а многие из них, например Тибо IV, были выдающимися поэтами. Даже такой мелкий сеньор, как граф Гин, мог позволить себе содержать собственного историка, священника из Ардра (с которым мы встретимся позже), переводившего на французский Гая Юлия Солина и других античных классиков. В Саксонии же культуру поддерживал Генрих Лев, правда, лишь до тех пор, пока не покидал пределы своей страны. В Англии видным почитателем литературы был граф Роберт Глостерский. Ему были посвящены исторические труды Уильяма Мальмсберийского и эпохальная «История бриттов» капеллана Гальфрида Монмутского, открывшего восхищенному графу кельтский эпос. Немногим позже «каждый английский барон держал свой штат клерков», хотя «совершенно очевидно, что немногие из баронов, не являвшихся при этом придворными чиновниками, знали какой-либо язык, кроме нормандского французского»[33].

Своего апогея англо-нормандская бюрократия,