Побег - Олег Викторович Давыдов

мне протягивают сразу несколько пачек — закуриваю. И тут появляется дядя Саша и говорит, что надо покормить ребенка. Мне неприятно, что он застал меня с сигаретой, я ее загасила, выхожу почему-то на улицу и иду в мастерскую. По дороге встречаю Тамару Лядскую и говорю ей, что родила. Она отвечает: «Вот хорошо», — и я уже оказываюсь здесь, в мастерской. Тут же дядя Саша. Я его спрашиваю: «Как кормить-то?» Он говорит: «Как обычно — грудью». Я собираюсь кормить и вдруг вижу, что слева у меня нет соска, а справа — нормальный хороший… Покормила справа, потом кладу в колыбель и думаю, что ведь ребенка надо как-то назвать. Беру лист бумаги, разделяю его пополам, чтобы слева писать мужские имена, а справа женские, и только после этого понимаю, что не надо было разделять, а надо вначале просто посмотреть, кто ребенок — мальчик или девочка. Говорю дяде Саше: давай, мол, посмотрим, — говорю я, — мальчик или девочка. Он говорит: «Давай». Мы его разворачиваем, смотрим — девочка. Я только на одно мгновение пожалела, что не мальчик, а потом думаю: ну как же, конечно, я ждала девочку — как хорошо! Дядя Саша спрашивает: «Ну и как ты ее назовешь?» Я только хочу ответить и вдруг просыпаюсь.

— Так и не знаешь, как назвала?

— Нет.

— А от кого был ребенок, тоже не знаешь?

— Нет.

— И тебе было приятно видеть этот сон?

— Да, очень приятно. Но потом стало грустно, когда я проснулась. Что это значит?

— Не знаю.

Ничего не могу толком об этом сказать. То есть ясно, конечно, что Лика родила (именно сном родила), в себе что–то, чего не было в ней до сих пор, — то, что она и во сне побоялась назвать, — что-то женского рода, что-то такое, на что она теперь, после этого сна, получает право (кормит правой грудью), — то, для чего у нее нет соска около сердца. Почему? А потому, что, хоть и имеет она право, но боится отдаться этому «всем сердцем». Точнее, боится, что не имеет права на то, что выросло в сердце. К тому же, поскольку она родила во сне, она родила только возможность этого безымянного нечто — то, в чем она все еще сомневается. И ей грустно от этих сомнений.

Но она ведь ждала эту девочку — не мальчика, обратите внимание. Имя девочки Люба — какие могут быть у нас, знающих Лику, в этом сомнения? — значит любовь, но к кому? Думаю, ни к кому — просто любовь. Наконец-то любовь! Может быть, уже что–то серьезное. Ведь когда–то у Лики должна появиться возможность любви — не пустое метание из стороны в сторону, а что-то конкретное: рожденная ею маленькая девочка, которую еще предстоит вырастить.

Впрочем, не только свою возможную любовь осмысливает она этим сном, и не только любовь прячется в этом сне — в колыбели его. Ведь здесь присутствует и Смирнов, то есть сказываются Ликины подозрения, что дядя Саша — ее отец. Он и во сне выступает почти как отец, но отец не ее, а ребенка, — ребенка, который по сути дела и есть сама Лика. Сразу же после родов она выходит к матери, у которой, как всегда, толпа поклонников, — так она отождествляет себя и со своей матерью: она любовь, она родила любовь, все предлагают ей сигареты, она может выбрать любого. Но, конечно же, в комнате этой собралась вся секта тарелочников, и тогда мертвый Смирнов выступает здесь в роли Сержа Ковалева, который ведь (вспомним) уготовил Лике роль Богоматери. В образе Смирнова он наставляет ее, как надо кормить («Как обычно — грудью» — Мадонна), и в таком случае самый последний вопрос дяди Саши («Ну и как ты ее назовешь?») звучит уже так: «Ну, кого ты там родила и от кого родила?» — а ведь это же Ликина мука: кем будет младенец (которого она выкинула)? Чистый лист, разделенный надвое — чье дитя, Марлинского или Тарелки? И она просыпается, не назвав его. Не узнав, что это любовь.

Но возможно еще, что она родила в себе мудрость, серьезность, что она перестанет писать свои беспутные стихи, осознает — напишет историю о том, как в ней вырос новый побег — этот сон. Ведь и прежние ее стихи были поиском пути. Она не Марлинский! — она все же искала себя, — искала, складывая эти стихи, и, хоть ее путевые заметки выражали одну лишь беспутицу, хоть и подумал я с первого взгляда на нее: «Бедный ангел, где твои оторванные крылья», — все же был я не прав: крылья в ней еще только прорастали. Так мне хотелось думать сейчас, когда, сидя в мастерской ее покойного отца, я пытался поймать печально мерцающий взгляд ее убегающих глаз и толковал про себя ее сон.

Тут есть еще, что потолковать, но, читатель, толкуйте уже дальше вы сами, я же больше не бог толкований (человек — не Гермес). Нужно только учесть, что, если Лика действительно напишет свою историю, это будет очень странная и совсем не правдивая история. Потому что она женщина и моя душа.

* * *

Известно ли читателю, насколько странное существо женщина? Известно ли, женщины, это вам самим? Вполне ли вы понимаете сами себя? Много ли вы вообще знаете о том, что в вас называется женщиной? Да вряд ли! — ибо как раз женщина не позволяет знать женщине что–либо путное о женщине.

Читатели, сегодня восьмое марта. Я поздравляю всех женщин с Международным женским днем и посвящаю им нижеследующее рассуждение:

Нет, женщина никогда не позволит себе знать, почему она делает то или это, она никогда не захочет открыться себе в истинных мотивах своего поведения, зато бывает удивительно изобретательна в подыскивании ложных объяснений и во внушении (вбивании) себе, что вот эта ложь, как раз и есть истина. Женщина ужасно внушаема — это общее мнение, — но попробуйте внушить ей что-нибудь верное, переубедить ее в чем-нибудь… она тут–же воспротивится (это называется женской логикой). Хотя, если попробовать заменить ее ложные мотивации какими-нибудь столь же ложными (то есть, не затрагивающими сути дела), у вас наверняка что-нибудь получится, ибо женщина — существо очень внушаемое. В особенности это конечно касается деторождения и всего с ним связанного.

И еще скажу вам: то, что называется любовью у женщин, совсем не похоже на одноименное чувство мужчин. Если женщина