…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

осведомился: “Что вам угодно?”, затем электричество отворило железную калитку. Навстречу мне, пропуская огромного дога, вышел юноша в красном джемпере, без рубашки. Я протянул ему визитную карточку.

Юноша провел меня во двор, расположенный позади дома: там был свален мусор, виднелись остатки фундамента. Юноша остановился и сказал:

– Здесь…

В квартире булочника, в прихожей на стене, под стеклом, висела факсимильная копия – написанные рукой Гейне острым готическим почерком слова: “Город Дюссельдорф очень красив, и, когда вспоминаешь о нем на чужбине, будучи к тому же его уроженцем, как-то чудно становится на душе. Я там родился, и мне кажется, будто я сейчас должен пойти домой…”

В прихожей было прохладно, на длинных полках стояли конторские книги, штемпеля, модель парусника. Уютно пахло кондитерской…

К Гейне мое поколение приобщалось перед самой войной. Он и раньше, как известно, был в России популярен, любим, но в конце 1930-х годов его в наше сознание внедряли особенно страстно. Имя его было непосредственно связано с именами Маркса и Энгельса. Он был барабанщик революции. К тому же он был непризнаваем, гоним толпою националистов-тупиц.

В ту пору антифашистских митингов, политических процессов, конгрессов в защиту культуры и чкаловских, отдававших стальной оборонной мощью беспосадочных перелетов Гейне был как бы узаконен – в Берлине его сжигают, в Москве он воспламеняет молодые сердца: “Я – меч, я – пламя!..”

В школе я читал свои стихи, посвященные Гейне:

Города Германии, города на Рейне,

Существуют вот уж много сотен лет.

Пел о них когда-то славный Генрих Гейне,

Смелый барабанщик, боевой поэт…

Дальше, помню, обличались “дуры Гёттингена с толстыми ногами”, “жирный мир колбас” – то есть немецкое филистерство; заканчивалось же стихотворение тем, что “в каменном Париже” “юный красный доктор” – то есть Маркс – “им руководит”, им – то есть Генрихом Гейне.

То была лексика времени, фразеология тех лет, которая входила и в школьные классы.

…И снова сладостно замирает у меня сердце, когда я думаю о своей 240-й школе на Рождественском бульваре. Недавно я там был, постепенно возвращались, выплывали из небытия вестибюль, гардероб, лестница, коридор с теми же цветами на подоконниках. Все, все осталось: те же классы, та же уборная, куда тайком ходили курить. Даже я остался: хожу, смотрю. Вот через эту дверь можно вылезти на крышу, а потом спуститься по пожарной лестнице на школьный двор… Ах, какие там были обворожительные девчонки, у меня и сейчас сердце млеет от воспоминаний – недавно я увидел одну из них – пожилую женщину под дождем на площади у Белорусского вокзала… Больше никого, кажется, нет. Да, есть еще один доктор, старик. Впрочем, у него недавно родился младенец.

Я иду по школьному коридору в свой класс. Отворяю дверь. Меня просят повторить, пройти еще раз: не получилось.

– Ну, теперь хорошо… Сядьте за парту…

Телевидение ГДР снимает фильм о Гейне. Я должен рассказать, как в школе научился любить Гейне, приобщившись сначала к его “Лорелее”…

Так оно, пожалуй, и было, я был влюблен в Элечку Туманян и у Гейне в “Книге песен” читал именно про нее, она была прекрасна и безжалостна, как Лорелея, и на меня веяло сладкой истомой от этого Гейне так, что я даже отважился перевести несколько его стихотворений. Эти переводы я огласил на занятиях литературной студии в Доме пионеров среди прочего моего детского стихотворного вздора. Но когда занятия студии летом подошли к концу, наш руководитель Михаил Светлов почти уверенно предсказал, что я стану переводчиком немецкой поэзии. И примерно то же самое сказал другой наш учитель, известный в свое время детский писатель Рувим Фраерман, совершенно равнодушно пропускавший мимо ушей все мои остальные стихи.

Переводчиком немецкой поэзии я стал, но к стихам Гейне, по-настоящему, так и не пробился. Ни одним из своих гейневских переводов я не доволен, хотя продолжал заниматься ими всю жизнь… Гейне, который казался мне когда-то ближе всех немецких поэтов, оказался самым из них недоступным, недостижимым, а может быть, и непостижимым…

На своем же родном языке Гейне постепенно выходит из забвения: его выталкивает оттуда само время, и он все более и более окутывает своими стихами вроде бы уже навсегда окаменевшие человеческие сердца.

В день рождения Гейне, 13 декабря, в 6 часов вечера, на Болькерштрассе, на эстраде перед булочной Вейдегаупта, барабанная дробь наполеоновского барабанщика Ле Грана открывает карнавальное шествие. Движутся гейневские персонажи, от здания ратуши, огненно-рыжая, идет, декламируя свои стихи, дочь палача Йозефина:

Нет, не хочу на суку висеть,

Нет, не хочу в воде тонуть,

Хочу приложить к губам своим

Меч, отточенный богом самим…

Поэт, художник, а также присяжный заседатель в городском суде Гаральд Хюльсман завел меня к себе: его жена шила костюмы для карнавала, и я увидел фригийский колпак и зеленое, распахнутое на груди платье Зефхен…

В Институт Генриха Гейне я попал в историческое мгновение: директор доктор Йозеф Крузе только что за 21 тысячу марок[119] приобрел в букинистической лавке первое (1815 года) издание “Эликсира дьявола” Гофмана – маленький ветхий том. На обратной стороне обложки карандашом было написано:

Мне не хотелось бы начинать год со лжи. Однако же дорогому господу богу нашему я бы открыл свою просьбу подарить Вам часть отмеренных мне лет, но, разумеется, не все, ибо все-таки прекрасно жить в мире, где обитают девушки – (здесь у меня следуют три черточки).

Остаюсь с уважением и преданностью, о моя прекрасная, мягкосердечная Фанни.

Ваш Гарри Г.

1 января 1816

Это был новогодний подарок, который Гейне сделал своей кузине Фанни, одной из четырех дочерей гамбургского банкира Соломона Гейне, родной сестре той самой Амалии, любовь к которой, зажигая и испепеляя поэта, навеяла ему лучшие строки “Книги песен”. Тем не менее Гейне успевал вспыхивать любовным огнем поочередно ко всем остальным сестрам, быть может инстинктивно спасаясь от безответной любви к Амалии.

Нет… Все они рассудительно вышли замуж за солидных людей: Фанни – за доктора медицины Шредера, Фредерика – за банкира Оппенгеймера, Тереза – за юриста Галле, Амалия же отдала свое сердце землевладельцу Фридлендеру…

Еще более ослепительную карьеру сделали единокровные братья Гейне. Густав подвизался при австрийском дворе, получил дворянский титул, его величали Густав Гейне фон Гельдерн, его потомки вышли на верхи венгерской знати, оказавшись в родстве чуть ли не с Габсбургами. Макс (Мейер), тот, кто женился на дочери лейб-медика