Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

современности как таковой. Даже, если эта современность сегодня называет себя постмодерном. Именно пост-модерной современностью и заданы сценарии сцеплений «отражательных» взаимосвязей: современность должна быть рефлексивной в той мере, в какой современна сама рефлексивность. При том не исчезает и преемственность с модерном, с тем, что Бодлер называл «современностью в современном». Только теперь «современность в современном» отождествляется с постиндустриальными технологиями, будь то маркетинг, медиа или мода, поддерживающими культурное производство.

И поскольку рефлексия это и есть современность, более того – новизна самой современности, то предстать собой, обнаружить свою современность и новизну она может только через отличия себя от себя самой в бесконечных актах саморазличений. Таким образом, рефлексия и формирует проекты деконструкции современности, и поглощается ими. В этом смысле постмодернистская рефлексия обречена оставаться незавершенным постскриптумом модерна.

Российское искусство девяностых радикализировало скрытые противоречия идеологии постмодерна. Насаждая идеологию постмодернизма, оно оставалось верным заветам модернизма: оно исповедывало автономию, самодостаточность позиции и жеста художника, его право не только на эстетическую провокацию, но и на социальную критичность, пытаясь – одновременно – вписаться в посткоммунистическое либерально потребительское общество. С одной стороны, в ответ на появление первого этапа капитализации, оно поддерживало его потребность в эстетике воздействий скандальными акциями и циничным релятивизмом, с другой – конформистскими проектами идеологии нового социального заказа на гламур – включилось и в посткоммунистические технологии тотальной эстетизации.

Рефлексия, побуждаемая подобными противоречиями к разрыву с рациональностью, сама обернулась доказательством неразумности рационального. Философская эстетика современного искусства умерла не рожденной. С ней же было похоронено и отличие строгого гипотетического знания науки от фантастических гипотез. При этом феноменологическое «эпохе» как освобождение от предрассудков оказалось освобождением от самой необходимости осуществлять такое освобождение. Именно в девственном лесу таких предрассудков и велась партизанская война с «модернизмом». В условиях догоняющей модернизации все заменила ориентация на моду: единственно доступное примирение иронии с наивностью, мифа – с травмой депривации.

Из этой двойственности становится понятным и обращение рефлексии в эстетику рефлекторности, реактивности. И уже в этом качестве – ее товарный успех. А успех – это стратегии, стратегическое мышление, сопутствующее различным практикам. Эстетика рефлекторности, закрепленная выставочными ревизиями как «рефлексия», сама по себе превращается в необходимую, наиболее репрезентативную их составляющую.

В традиционном понимании рефлексия не совпадаете содержанием понятия «стратегия». Стратегия – искусство руководства – предполагает ясные цели, к успешному осуществлению которых и прокладывает нужный путь. Рефлексия как метод тоже путь (греч. methodos и есть «путь»), но путь, обусловленный теоретической проблематизацией всего, на что направлена рефлексия, не исключая и самой проблематизации и метода. Стратегически, то есть с точки зрения общих целей рыночного производства продуктов или институционального производства проектов, конечно же, приоритет остается за рефлекторностью, а не за рефлексией. В качестве стратегического продвижения к цели рефлексивность, понятая в старом смысле слова, может только мешать. Так и в русской литературе: рефлексирующий субъект – это либо Обломов, либо невротик Достоевского.

Любопытно: превращение рефлексивного в рефлекторное, а затем поглощение последнего маркетинговыми стратегиями стирает вместе с философским горизонтом и эпистемологические задачи. Рефлекторное не познает, но демонстрирует себя в связи с общей судьбой универсума эстетизированной и эстетизирующей тотальности. Оно в буквальном и полном смысле слова – выставочный продукт.

6. Границы рефлексии

Феномен «русского контекста», способного рыночно «опредмечивать» такие, казалось бы, тонкие материи как рефлексия, несомненно, сам мог бы стать сюжетом теоретической рефлексии. Возможно, это освободило бы скептиков от пристрастия к намекам на известную историю о новом платье короля, рассказанную датским сказочником. Или – от ссылок на ядовитые замечания Густава Шпета об особом русском утилитаризме, способном пускать в дело самые отвлеченные интеллектуальные теории западноевропейского ума. Пока же приходится признать, что теоретический тезис автора «Капитала» о философии, которой недостаточно объяснять мир, а нужно его изменять, нигде так прагматично не был воспринят, кроме как на поле чудес «русского контекста». Отсюда и началось его «триумфальное шествие» по миру.

Впрочем, сегодняшние наши художники менять мир не предполагают. И это наводит на мысль о существенных трансформациях пресловутого «русского контекста». Единственным бесспорным звеном, связующим с его прошлым, остается мода, все еще простодушно уравниваемая с модернизацией. И действительно, без моды никакого рыночного спроса на «рефлексию» просто бы не было. Сегодня наличие «рефлексии» – торговая марка художника, штрих-код группы, защита кураторов от подозрений в контрафактном сбыте плагиата. Однако кроме «лейбла», «бренда», «позиционирования» и прочих вполне осязаемых подпорок моды, в ней есть и момент почти неосязаемый. Это – современность: то особое качество, без которого не может быть ни нашего искусства, каким бы актуальным оно себя не называло, ни художественной рефлексии, ни вообще всей системы арт-мира.

Современность, также как рефлексия – главный компонент всей художественной идентичности. Именно их наличием и обеспокоен маркетинг потребительской эстетизации: маркетинг, ориентированный на продукт, на производство, на продажу, на потребителя. Дефициттакого наличия не покрывается декларациями о перформативности современности, моды или рефлексии. Вспомним анализ перформативных актов Джона Остина: нельзя сказать «я покупаю» и открывать пустой кошелек.

В противном случае, у современности тут же проступают наследственные черты утопии, то есть в буквальном смысле ou topos – «место, которого нет»; «то, чего нет». Современность заменяют образы современности: доминантные, периферийные, борющиеся за центр влияния, либо персонифицированные фигурами «звезд» и коллекциями «известных имен». Однако то, что является мыслительными каркасами для суждений об этих образах – то есть сама современность, осознающая себя современностью посредством рефлексивной работы мысли – именно это и остается непроясненной пустотностью. Относительно ее природы – нигилистической или утопической – остается только гадать. Рефлексивная работа прояснения прочно заменена риторическими практиками. Само обращение к философской рефлексии, как уже говорилось, «снято» наивной утопией искусства после философии – отождествлением ее с открытым полем возможностей, прежде всего, возможностей новых позиций и новых отношений.

Главным аргументом в пользу неиссякаемой новизны, как мы помним, служило противопоставление смысла – языку, тавтологии – философской эстетике. Тем самым полагался и предел философской рефлексии: ведь ни смысл, ни тавтология от нее не зависели. На основании этого аргумента и строилась конструкция современности концепт-арта.

Однако всякая современность есть прежде всего продукт мыслительной деятельности: конструкция, основанная на ограниченности возможностей безграничной рефлексии. Ограниченности, заданной опытом настоящего. Ведь настоящее в рефлексии не дано. Чтобы стать ее предметом, настоящее должно быть выделено, представлено в своей обособленности,т. е. выведено из потока непрерывных временных изменений. Но остановившееся настоящее уже не есть само настоящее, а нечто иное: например, память о настоящем либо образ настоящего. То есть нечто, хотя и удерживаемое в настоящем, однако лишь в качестве содержаний, принадлежащих прошлому.

Таким образом, деятельность рефлексии ограничивается с двух