Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

сторон: непрерывностью настоящего и прерывностью мышления, которое, по Канту, и есть выпадение из непрерывности. При том, что сама рефлексия устремлена к безграничности. Об этой угрозе мышлению со стороны формализованной, а потому опустошающей рефлексии говорил еще Лейбниц: «Для нас невозможно рефлектировать постоянно и явным образом над всеми нашими мыслями; в противном случае наш разум рефлектировал бы над каждой рефлексией до бесконечности, никогда не будучи в состоянии перейти к какой-нибудь новой мысли. Так, например, сознавая какое-нибудь наличное ощущение, я должен был бы постоянно думать, что я думаю о нем, а также думать, что я думаю, что я думаю о нем, и так далее до бесконечности. В действительности же я должен перестать размышлять над всеми этими размышлениями, и должна явиться наконец некоторая мысль, которую мы оставляемое мысля о ней, в противном случае мы постоянно топтались бы на месте» (Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разумении. II, 1).

Так оно и есть: действительным ограничением рефлексии выступает мысль, мышление. При том мышление, полагающее пределы всесилью формальной рефлексии не компромиссом с какой-либо «непосредственностью» – будь то непосредственность опыта настоящего или непосредственность самого настоящего или непосредственность затронутости чем-либо или непосредственность воздействий, которые, в силу структуры рефлексии, данной нашему сознанию, принадлежат опять-таки все той же рефлексии – но самим мышлением, способным взять на себя ответственность мысли перед мыслью. Мышлением, полагающим границы, и тем самым превосходящим заданные ими пределы.

Тем самым вопросы о смысле и языке, о рефлексии и современности не выносятся за пределы мышления в универсум эстетизированной непрерывности, но, напротив, возвращаются в мир субъекта и субъективности, с присущим этому миру коммуникативным дискурсом.

Ведь в отличие от субъекте центризма классической философии, отождествлявшей субъекта с центром сознания, с «Я», с особой внутренней жизнью самодостоверного сознания, к которому субъект имеет непосредственный доступ и который выражает в «актах творчества», сегодняшнее видение человека находит субъекта прежде всего в единстве межчеловеческих (межсубъектных) взаимоотношений, за рамками противоположности субъективного и объективного. Субъективность не принадлежит исключительно «внутреннему миру», она неотрывна от сферы интерсубъективного. Образование сознания не является чисто внутренним процессом. Так же и рефлексия: она неотрывна от дискурса, как рефлексивной формы межчеловеческой коммуникации. Коммуникации, осуществляющейся в настоящем через рефлексивное осмысление, а тем самым и конституирование нового как особого коммуникативного поля. Реальностью его наличия и разрывается непрерывность эстетизированного потребления «воздействий».

Думается, именно эту проблематику и тематизирует выставка «Рефлексия». Актуальность рефлексии полагается здесь не демонстрацией продуктов и проектов пресловутых художественных стратегий, не игрой зеркальных взаимоотражений воображаемых особенностей, не рефлекторной реактивностью, но – формированием нового коммуникативного поля. Интерсубъективного поля интерактивной рефлексии о рефлексии. Поля, действенной силой которого только и может творится co-бытие искусства.

Статья в каталоге выставки «Рефлексия» в Государственном центре современного искусства в 2005 году.

Изд. ГЦСИ,М., 2005.

Предпосылки перемен «нонконформизм» и «нонконформисты» в дискурсе истории искусства

…тождественное, повторяющееся и непрерывное создает не меньшие проблемы, нежели разрывы.

Мишель Фуко.

Категориальный аппарат историка послевоенного искусства СССР крайне беден. Многие слова-именования только кажутся терминами, термины – понятиями, понятия – категориями. Сегодняшнему дискурсу истории искусства проще опираться на художественную фантазию, эссеистику, агиографию, олитературенные предания, легенды, росказни, мифы, нежели на ответственные научные теории. В преданиях же, слова-именования – «нонконформизм», «нонконформисты», «нонконформистское искусство» – мнятся неким общим субстратом, из которого и выводятся объяснения специфических явлений. И хотя контекстуальные значения этих слов с определениям психологов и моралистов не совпадают, тем не менее многим кажется, будто моральный и психологический нонконформизм каким-то «естественным образом», чуть л и неавтоматически производит и нонконформистское искусством нонконформистскую эстетику, и, разумеется, художников-нонконформистов.

Отсюда – категорические суждения: не привязанные к контекстуальным рамкам условий простые высказывания, наподобие «железо тяжелое» или «вода мокрая», имитирующие будто бы «самоочевидную» взаимозависимость нонконформистской позиции, нонконформистского поведения и нонконформистского искусства.

Однако «нонконформистское искусство» – скорее суждение гипотетическое, предположительное, нежели категорическое. И как в каждом гипотетическом суждении, действительность всякого последующего положения обусловлена здесь обоснованием действительности первого. Ведь задача гипотезы – дать продуманное предположение, выраженное в форме научных представлений и понятий, способное восполнить пробелы эмпирического знания, предложить предварительное объяснение группе фактов.

Тут-то и подступает неизбежность критических вопросов:

В какой мере слова и словосочетания «нонконформизм», «нонконформистское искусство», «художники-нонконформисты» могут приниматься в статусе понятий, а не метафор, ярлыков, кличек, ценников? Могут ли они служить опорой актам мышления, суждений, умозаключений, обоснованных оценок? Действительно ли они отвечают требованиям постоянности, совершенной определенности, всеобщего признания, однозначного языкового выражения, то есть всего того, на что опирается рациональная логика анализа? Или мы имеем дело с понятиями повседневной жизни, в которых явления обычно классифицируются по произвольным сходствам и типам, а не по общим признакам? Если же речь не о поэзии и повседневности, мы вправе спросить: что же в «нонконформистском искусстве» представляют собой предмет понятия (т. е. независимый от мышления объект), объем понятия (совокупность вещей, явлений, которые охватываются данным понятием) и содержание понятия (совокупность объединенных в нем признаков одного или нескольких предметов)? Или, быть может, говоря о «нонконформистском искусстве» мы имеем дело не с понятием, не с категорией как наиболее общей формой понятия, а с неким подразумеваемым, посредством которого речь как бы «сама собой», без всякой рефлексии находит вербальные соответствия для эклектического конгломерата фактов, событий, имен, мнений, оценок и взаимосвязей? То есть имеем дело с чем-то вроде вида, сорта, класса, ранга для продуцирования произвольных, ни к чему не обязывающих бессистемных классификаций, поддерживаемых лишь потоками коммуникативных взаимодействий? А если так, что все это может означать для методологии истории искусства, для ее языков описания, наконец, для ее построений в качестве научного знания?

Сходные трудности и на уровне лексики, терминологии. Не забудем: исходно, применительно к нашему искусству, нонконформист – не самоназвание. В московских и петербургских кругах неофициального арт-мира шестидесятых, семидесятых, начала восьмидесятых годов словом «нонконформизм» обычно не пользовались. Во всяком случае, не обращались к нему при самоописаниях и самоопределениях. Не называли себя нонконформистами и художники. Слово пришло со стороны: от иностранных наблюдателей, журналистов, политических комментаторов, советологов, эмигрантов «третьей волны» середины семидесятых. Таким же сторонним – не то термином, не то ярлыком – оно и осталось. Даже сегодня, подправленное меной культурных контекстов, оно все еще несет на себе груз былых литературно-речевых практик, включая и зависимую от них оптику минувших противостояний. Оптику, с одной стороны, решительно отвергнутую в своих правах Москвой времен холодной войны, с другой же, – косвенно подтвержденную вынужденными компромиссами с идейными отступниками. И в той мере, в какой слова «нонконформизм»,