Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

«нонконформисты», «нонконформистское искусство» воспро-изводятточки зрения прошлого – будь то отголоски холодной войны или идеологической пропаганды – они неумолимо лишаются общезначимых кодов. Сегодня они нуждаются в оговорках, пояснениях, комментариях. Пользоваться ими некритически – как то происходит, например, в историзованных нарративах – значит возвращаться к упрощенной логике бинарных оппозиций, к мнимой доказательности черно-белых схем.

1. Дмитрий Краснопевцев: «какой же я нонконформист?»

Чтобы сегодняшний читатель смог почувствовать сложность, завещанную прошлой жизнью слова «нонконформизм», приведу отрывок из беседы корреспондента журнала «Декоративное искусство» с художником Дмитрием Краснопевцевым. Краснопевцев никогда и ни в чем не принадлежал к официозу, на всех независимых художественных выставках за рубежом именовался их устроителями и прессой не иначе как «нонконформистом». Человеком он был цельным, искренним, а во времена «перестройки и гласности», к которым относится беседа, не имел и формальных поводов маскироваться двусмысленностями.

«Вы – признанный художник, но у Вас на родине не было ни одной персональной выставки», – сетует корреспондент, следуя подсказкам перестроечного мифа о «невостребованном искусстве». На что Краснопевцев откликается весьма неожиданно: «Мне ее никто и не предлагал. Я участвовал в групповых выставках в Горкоме профсоюзов графиков. Но вы забываете, были две неофициальные выставки, которые устраивал у себя на квартире Святослав Рихтер в 1962 и 1975 годах. И я ими вполне довольствовался. И если бы мне предложили сейчас провести такую выставку, я бы поставил ее проведение под большое сомнение, так как работ почти не осталось».

Корреспондент не унимается: «Как Вы относитесь к тому, что Вас записали в нонконформисты?»

«Я себя не причисляю к нонконформистам, – отвечаетхудожник. – У меня нет программы нонконформиста, а без программы – какой же я нонконформист? А ярлыки, которые на меня навешивают, не соответствуют моим идеям в живописи. Конечно же, как многие художники, я был увлечен в разные периоды своей жизни различными направлениями, и только теперь я могу сказать, что нашел свой стиль в живописи и вот уже многие годы остаюсь ему верен»[108].

Текст требует проясняющего комментария. Во-первых, следует обратить внимание: принимая с достоинством титул «признанного художника», Краснопевцев напрочь отказывается от риторики «униженных и оскорбленных». Он вполне довольствуется групповыми и двумя персональными неофициальными выставками в квартире всемирно известного музыканта. Во-вторых, оказывается, большинство его произведений уже нашло свои адреса: «работ почти не осталось». То есть, они либо проданы, либо подарены ценителям. Наш художник вовсе не лишенец. У него действительно было и есть имя, признание, выставки, коллекционеры, цены на картины, репродукции в каталогах, альбомах и книгах. Особенность лишь в том, что и его творчество, и его заслуги не обрели официального статуса. Но художник об этом вовсе не горюет. И не ищет компенсаций: при всей своей неофициальности, Краснопевцев решительно отмежевывается от титула нонконформиста. При том делает это по принципиальным, а не оппортунистическим соображениям. Его жизнь и творчество – не столько борьба с конформизмом и нормативным искусством, сколько независимость, свобода от них. Кажется, художник живет и творит по ту сторону неизбежных конфронтаций.

Но как это возможно? И возможно ли вообще? И не означает ли все это, что слово «нонконформизм» – лишь продукт искусственной оптики прошлого, навязавшей нам мир политизированных стереотипов? Стоит ли возвращаться к нему в новых условиях?

2. Вызов аполитичности

Главный подвох в омоложении старых слов – бесплотность, блуждающая невесомость былого: в равной мере не подтвержденного и не отмененного. Не случайно, словосочетание «нонконформистское искусство» указывает на феномен без четких контуров, феномен, для которого так и не нашлось общепринятого обозначения, точного понятия, устойчивого термина. Из десятилетия в десятилетие это искусство продолжает искать свое имя: сначала его называли «левым», «новаторским», «экспериментальным», затем «подпольным», «авангардистским», потом – и по сей день – «неофициальным», «независимым», «свободным», «катакомбным», «невыставляемым», «запрещенным», «альтернативным», «параллельным», «другим», «диссидентским», «искусством протеста», «искусством несогласных», «искусством сопротивления», «искусством “второй культуры”», «искусством свободного выбора»…

Несомненно: при всех отличиях смысловых акцентов, каждое определение фиксирует одну и ту же дихотомию, уже намеченную словом «нонконформизм». Мы всякий раз упираемся в фигуру несогласия с мнением большинства, в потребность оппонирования, в неизбежность сечений надвое: культуры, искусства, художественных практик, символического капитала. Однако – при внимательном досмотре расколотого целого – смысл и форма противостояний явно противятся бинарной логике «за» и «против». В затяжном сопротивлении художников, поименованными «нонконформистами» мы не найдем никакой однозначности, как не найдем ни строго очерченных позиций и программ, ни скрижалей общего морального кодекса, ни единства правил поведения. Вообще ничего, похожего на расхожие определения, принятые в советской и постсоветской России: «нонконформизм – отрицание существующего порядка вещей в обществе, протест; противодействие, сопротивление большинству; нонконформист – диссидент, оппозиционер»…

Возле этих толкований и следует провести главную разделительную черту: неофициальное искусство советских времен не ставило перед собой никаких политических задач.

Отсюда и отторжение художественной средой слова «нонконформизм», сохранявшего в советском словоупотреблении коннотации политического протеста. Сфера политического – политические требования и пропаганда – являлись прерогативой официоза. То, что аполитичное желание художников показать публике свои произведения, выполненные в несанкционированной манере, расценивались политически – было проблемой власти, а не целью нонконформистского искусства. Стать политической оппозицией неофициальное искусство никогда не пыталось. Политическому сознанию оно противопоставляло сознание культурное – ориентацию на «вечные ценности мировой культуры» и, одновременно, на актуальные, независимые от официоза и его идеологических прилагательных, импульсы культуры современной. Именно эта установка и открывала дорогу иным образам культуры, иным предпочтениям, иным позициям и практикам. И в той мере, в какой новые образы и ценности становились значимыми для художественного самовыражения, менялись и взгляды на господствующие представления о центре и периферии.

Так, уже на ранних этапах неофициального искусства «центр» решительно отождествляется с мертвыми штампами, косностью, ложью. «Официальное искусство всегда врало о нашей жизни»[109], – в этом приговоре Эрика Булатова не морализация, но собственный опыт художника, неотторжимый от опыта других поколений. Однако при всем том, провозвестники нового искусства вовсе не настаивали на своей оппозиционности; они просто не соглашались с выдавливанием их за черту дозволенного. Вынужденная периферийность воспринималась как досадное недоразумение; ведь могло быть иначе: ссылались на художественный плюрализм в социалистических Польше, Венгрии, Чехословакии. «Мы хотели “влиться” в социум и в этом смысле никогда не были внутренне в оппозиции к существовавшему строю и не испытывали вражды к признанным направлениям в искусстве, – вспоминал Юрий Соболев. – Нас вообще мало занимали вопросы социальные. И потому мы считали нелепым и неестественным наше существование в качестве неофициальных художников и, напротив, вполне закономерным открытое существование в обществе. Конечно, у нас была своя художественная позиция, но содержание того, что мы делали, не было