Лазарь Каганович. Узник страха - Валерий Викторович Выжутович

Под впечатлением этого митинга Каганович отбыл из Петрограда в Саратов.

В арестантском вагоне – на фронт

В день возвращения в Саратов Каганович был арестован по распоряжению полкового командования. Его обвинили в самовольном отъезде в Петроград. Обвинение не сработало: он имел разрешение от военной секции Совета, которое перед отъездом предъявил ротному командиру. Попытки не признать этот документ, потому что он подписан не председателем, а членом бюро, не удались. Оказалось, и член бюро был наделен теми же полномочиями. В итоге Кагановича освободили.

Вообще же положение большевиков в июле 1917 года было тяжелым и опасным. После подавления стихийных демонстраций в Петрограде, бегства Ленина из столицы авторитет РСДРП(б) пошатнулся. Ее лидеров называли провокаторами (хотя массовое шествие с требованием свергнуть правительство не инициировалось большевиками, а было разгулом революционной стихии), ее газеты громили, ее активистов пачками арестовывали. Вот и в Саратове. Там, где бывали митинги – у Крытого рынка, Народного дома, теперь собирались для шельмования большевиков. Их называли шпионами, изменниками родины. Они, в свою очередь, группами (в одиночку не отваживались) приходили туда же, выступали, ввязывались в споры и нередко бывали зверски избиты.

Во второй половине июля в Саратов приехал Куйбышев, председатель президиума исполкома Совета рабочих депутатов Самары. Он выступил с лекцией «Революция и контрреволюция» (о июльских событиях), провел несколько встреч в городском и губернском комитетах партии. Каганович тогда познакомился с ним. Позднее Куйбышев станет его близким другом.

Однако эсеры и меньшевики крепко взялись за Кагановича. Они обвиняли его в невыполнении распоряжений правительства и требовали предать суду. Но он был защищен статусом члена Исполнительного комитета Совета. Приходилось считаться и с тем, что он был членом губернского бюро Советов крестьянских депутатов, а в этом бюро большевики имели серьезное влияние.

За участие в митингах и демонстрациях, произошедших в пулеметных полках, Кагановича вновь арестовали. Большевики выразили протест и заставили изменить «меру пресечения» деятельности Кагановича в гарнизоне. Командование включило его в список маршевой роты, формируемой и отправляющейся на фронт вне очереди.

Наступил день отправки. На площади перед вокзалом собралось много солдат – большевистские ячейки решили превратить проводы на фронт в политическую манифестацию. Был организован митинг. Когда маршевая рота подошла к площади, оркестр заиграл «Марсельезу». На митинге выступил и Каганович. Дальше – его воспоминание:

«Закончился митинг. Нам пришло время размещаться по теплушкам. Я тут же сфотографировался с моей женой Марией Марковной, которая пришла вместе с работниками профсоюзов. Вместе с членами Комитета военной организации я направился к вокзалу. Вдруг ко мне подходит командир маршевой роты и говорит: „Вы должны зайти в кабинет коменданта станции“. Там я застал человека, отрекомендовавшегося представителем военно-следственных органов, и представителя нашего полка, которые мне заявили: „Приказом соответствующих органов вы арестованы, вас мы не можем отправлять в общем вагоне с солдатами, вас отправят как арестованного в отдельной теплушке в этом эшелоне“. На мои протесты и требования объяснений и соответствующих документов эти господа никаких объяснений не дали, повторяя, как попугаи, одну и ту же фразу. Командир роты предложил сам препроводить меня в арестантский вагон, дабы не наделать суматохи на вокзале».

Узнав об аресте Кагановича, ожидавшие его на платформе соратники подняли было шум, но он осадил их: не надо, истолкуют как сопротивление военным властям и пришьют новое дело.

В арестантском вагоне он покинул Саратов.

На всем пути следования командир маршевой роты держал Кагановича в строгом режиме, не допуская к нему никого и не выпуская на прогулки. В первые дни ему давали газеты, потом перестали давать. В теплушке, приспособленной под гауптвахту, было досками выгорожено «купе» для особо важных арестантов. В этом «купе» Каганович проехал до Гомеля. По его воспоминаниям, «кормили плохо, даже хуже, чем всех солдат; кипятку и то не хватало, а сахару и подавно, свечей или лампы <…> не было, а естественный свет попадал в вагон… очень скудный».

Однажды запрет на посещение важного арестанта был снят, и к нему стали допускать унтер-офицера, помощника командира роты. Он, по словам Кагановича, был из тех эсеров, которые колебались «влево», и охотно вступал в беседы. Даже сам напросился на разговор.

– Вы, я вижу, хорошо знаете крестьянскую жизнь и нужды деревни. Не откажите побеседовать со мной.

Эшелон двигался черепашьими темпами – сказывалась железнодорожная разруха. Времени было много, и Каганович его с пользой употребил – на подъезде к Гомелю пытливый попутчик «дозрел» и поделился открытием:

– Я вижу, что большевистская правда является и правдой крестьянской. Эсеры действительно отступили от своей программы «Земля и воля».

Он поблагодарил своего просветителя и, прежде чем раскланяться, решительно произнес:

– Буду продвигаться к вам, большевикам, думаю, что дойду до вас быстрее, чем наш эшелон катится.

Обращенный в большевистскую веру унтер-офицер стал на время пути постоянным собеседником Кагановича или, лучше сказать, информатором. Вот как сам Каганович об этом вспоминает:

«В качестве „первого взноса“ он мне доверительно сказал: „В роте у нас идет буза. Во-первых, отправляли нашу роту в каком-то особо срочном порядке, так что даже белье не сменили, обмундирование старое, рваное, в эшелоне плохо с питанием, на станциях даже кипятку нет, больных некуда девать. Во-вторых, волнуются солдаты за вас, требуют изменения режима и допуска вас для беседы с ними, предъявляют требования к командиру, а он, этот дворянчик, хорохорится, пробует строгость наводить, а ничего не получается. Я, как его помощник, ему советовал изменить отношение к вам, а он мне в ответ знаете что сказал: „Он, Каганович, член Всероссийского бюро военных большевиков, которые заговоры учиняют, я везу его ‘при особом пакете’ как государственного преступника, а там уж разберутся, как порешить его судьбу“. Узнал я, что он не только мне, но и некоторым другим то же самое говорил. Солдаты об этом узнали, и это подлило еще больше масла в огонь“».

Поблагодарив за ценные сведения, Каганович просил допустить к нему новых собеседников, или лучше сказать – осведомителей. Двое пришли. Подробно доложили обо всем, что происходит в эшелоне, поделились газетными новостями. Положение в роте, сказали, напряженное, все ждут перемен, рвутся к активным действиям. «Я им дал совет: сдерживать наиболее ретивых, не допускать стихийных, случайных выступлений, памятуя указания Всероссийской военной конференции, не давать повода для провокаций. <…> Не надо также, говорил я, заострять вопрос обо мне, все равно командир ничего не изменит в моем