По берёзовой речке - Светлана Геннадьевна Леонтьева

Голь выжженная, голь!

…Корчится во мне, догорает пламя!

Широт, глубин, полнот. Ноль – тоже единица.

К нулю свели семь нот – и пальцы смёрзлись в камень.

К нулю все тридцать три из алфавита знанья.

Обугленный мой рот – песнь выговорить тщится!

И воскричать, о, где сырая мать-землица.

Моей стране всегда давали алкоголь

в такие времена, и ружья – застрелится,

избу, чтобы гореть и в беге кобылицу.

А нынче ноль!

…И пала я тогда на землю, которую целовать,

которую целовали прадеды вещие, деды.

Как я могла вот эти горы равнины, рвы, каждую пядь,

как я могла обнулиться?

Обуглиться и не ведать?

Я же не просто так шла, шла, шла.

Ты была! Большая такая. Как мама. Сильная, много силы.

Я же тебя в платочек клала на три узла.

Я же, как девушка честь, я же тебя хранила.

Бабушка с мизерной пенсией, в сказке у Грина Ассоль,

в троллевом королевстве тролль – это тоже ноль,

это рыбак на Волге, токарь и кукла гиньоль,

нищий, барыга, петрушка и в драмтеатре актёр.

Ноль – это сила. Ноль – это мило. Красный стели ковёр.

По нему поведут судить-рядить-наказывать-сказывать.

Какое мне платье надеть белое? Красное?

С цветочками, оборками, кружевами?

Какими мне нулевыми плакать словами,

какие мне вырывать из себя нули?

Из какой такой обнулённой моей земли?

Нет у меня священных моих писаний.

Не сберегли…

* * *

Когда случались времена тяжёлые, переломные,

когда на Русь наваливалось небо каменное, многотонное,

когда шли война, чума, оговоры, сплетни колючие,

приходила на помощь Сподручница и Споручница –

Поручительница! Вот бы, чьи прикосновения, слова, слёзы чувствовать!

Подавать варежку, коль свою потеряла вязанную

или плед на ноги – Сподручнице,

или тёплую шапку со стразами.

У Сподручницы много помощников: ободряющих, окрыляющих,

отдающих, спешащих на «Скорой ли», словом, много друзей-товарищей.

Помогающий, это не тот, кто, надев всё самое лучшее,

идёт в кафе с тобой, просто попутчиком.

Назовём его условно ангелом-Иваном, ангелом-Михаилом, ангелицей-Татьяной,

одним словом, помогающий, отвечающий на смс среди ночи,

помогающий – когда ты звонишь ему пьяной,

захлёбываясь от несправедливости, от всякой хрени, между прочим.

Когда заикаешься, произнося слова,

а ведь уже не маленькая, почти что десятый десяток.

Иногда я думаю, оттого я жива,

что у меня есть поддерживающие, помогающие, проверяющие порядок.

Золотки мои, да светятся ваши имена!

Да приидет царствие ваше, да будьте вовек вы живые, нетленные.

Ибо – корку последнюю, рубаху на плечи из льна,

землю, радость и звезды, а если вдруг надо – вселенные.

Вот бы я им: берите, берите, тоже берите моё!

Любую строчку, рифму, тему о детстве ли, о материнстве.

Вот бывает так в Arrival Xall во Внуково срочный прилёт,

а ты в каком-то вакууме, в единстве.

Если бы я была такой помогающей, отдающей, притягивающей,

умела бы размыкать небеса,

что тяжёлыми тучами грубо нависли.

Если бы умела в чужих горестях растворяться вся

не в телесном, духовном смысле.

Я бы сказала: о, эти женщины, женщины,

о, эти мужчины, мужчины,

мы же с вами на одной земле, на одной маленькой этой земле.

Подскажи вариант хотя бы одной полпричины

здесь остаться помощницей, свет находящей во мгле.

МАТРЁНЕ ВОЛЬСКОЙ, выведшей детей в тыл

из фашистского окружения

У кого тапочки, у кого босоножки, у кого сандалии.

Дети! Нам долго идти да по лесу, по травам, по гравию.

У Матрёны дорога – щемит внутри.

Идти надо, дети, за нами горит, всё горит,

лютуют фашисты. Людей, как гвоздики, сжигают в печи.

Гвоздикою – мать. Гвоздиками – дети: все три

дочурки пылают. Кричи же, кричи же, кричи!

Но голос – не пуля.

Но крик – он не камень в ночи.

Фашня, одним словом, зверьё, как набег саранчи.

Горит вся земля. И поэтому, дети, нам в путь,

пока что июль, есть запасы еды и воды.

Матрёна – сама молода: её плечи худы,

она, как ребёнок ещё…

Но война не даёт продохнуть.

Скорее, скорее!

И шли они, шли они, шли,

уставшие ножки дитячьи в грязи и пыли.

Рвались босоножки, сандалии, тапки рвались.

О, сколько детей! Сосчитай. Подари детям жизнь:

три тысячи двести, считай, и ещё двадцать пять,

кто ягоды ел, кто грибы, а кто щавель сухой.

Почти три недели шагали…немного поспать

и снова идти: солнце, небо и ветер лихой.

О, нет ничего пострашней, чем дитя, весь в слезах, на войне,

когда вокруг танки, и как обойти не извне,

а прямо в тылу у врага, слыша чуждую речь,

и, видя гвоздиками, люди горят, из них делают печь,

горят васильками, ромашками да иван-марьей горят.

А вы мне про рай говорите…

Идти через ад! Дети – в ряд.

Деревня Смольки в Городце приютила детей.

А дальше – ни шагу! Они не дойдут. Так слабы…

их мучает жажда. Стелите скорее постель,

несите одежду, несите питьё и хлебы!

Матрёна Исаевна Вольская – платье из льна

на солнце всё выцвело, белый горошек поблёк,

беременна сыном она, она сыном полна.

Но всё же детей привела. И спасла! Ваня, Вася, Витёк,

Мария, Ирина – о, сколько здесь русских имён,

три тысячи двести ещё двадцать пять Тань, Алён.

Детей, словно песен, детей, как советских знамён.

Не ради наград и не ради тщеславья, о, нет,

а истины ради и высшего духа, чей свет

гвоздики, гвоздики – их много, их целый букет,

в Смольки, в Городецкий район, на одну из планет.

– Смотрите, смотрите, они вырастают. Они

из этих ромашек да из васильков и гвоздик.

Одно только помню: шаги я детей вдоль стерни,

ещё из лазури и солнца Победы пресветлейший лик.

***

Ничего не забыли? Иль всё же забыли чего-то?

Я напомню тогда. Освежу раз, наверное, в сотый

в вашей памяти: это война, нет святее которой.

И не вздумайте вы примирять и оправдывать свору

гитлерюг, что напали на нашу страну. Помни место:

алой кровью и болью защитников крепости Брестской!

Как язык повернулся, ровнять, что от века неровно,

словно скважину чёрную, словно бы беса с иконой.

Тех, кто гибнул и кто не сдавался. Ты видел их кости

от Москвы до Берлина? Их много костей на погосте!

Черепа, позвоночники каски и звезды героев!

Так гляди во все очи! В блокадные дни Ленинграда.

Слушай слухом убитых и воем в полях канонады.

Слушай пеплом сожжённых детей…А они жить хотели!

Свои ручки тянули,