Советская ведомственность - Коллектив авторов

четкую критическую коннотацию. Когда большевикам казалось, что дело государственной важности было под угрозой из‑за агентности организаций и учреждений, они легко категоризировали их действия как ведомственные. При этом контексты такого значения были самые разнообразные. Так возникали «ведомственные забастовки», которые вели «государственную машину» к полной негодности[272]. Нередко объектом критики могли выступать сами большевистские и советские структуры. Например, московские большевики ругали народные комиссариаты, которые в условиях Гражданской войны осуществляли «свою, особую, ведомственную политику, не всегда совпадающую с линией ВЦИК», и предлагали вообще ликвидировать Совнарком[273]. Распространены были призывы подходить к решению экономических вопросов с точки зрения общегосударственного плана, а не «ведомственных задач». Показательна здесь история о том, как разработка проекта о землеустройстве из «ведомственного вопроса» Наркомзема должна была стать государственной проблемой[274].

Таким образом, в первые годы советской власти «ведомственное» как предикат было лексемой, применяющейся в трех ситуациях организационного и социального взаимодействия: 1) административной подчиненности; 2) бюрократической исполнительности; 3) государственно-ведомственных конфликтных отношений. При этом эмоциональный спектр ведомственного обозначения соответственно нарастал от нейтрального к негативному и критическому. Если в первом случае контекст означаемого фиксировал только оттенок административной субординации или специфического делопроизводства, то во втором и третьем значениях авторы использовали его в осмыслении «бюрократических» и «государственных» практик (у)правления. «Ведомственное» становилось важным маркером гувернаментализации бюрократии и государства.

Ведомственность vs государственные интересы

В 1920‑х годах впервые понятие «ведомственность» получило употребление в контексте рационализации государственных интересов, которые противостояли ведомственной точке зрения. На страницах центральных газет количество упоминаний о таких конфликтах нарастало в условиях становления новой экономической политики. В эмоциональных текстах многие советские аппаратчики взвешивали между «ведомственностью» и «государственностью» иногда собственные, а чаще чужие (коллег из других организаций) решения в сфере экономики. Одновременно с этим оценочное разграничение на правильное «государственное» и ошибочное «ведомственное» зависело от субъекта высказывания, который мог быть любым – от советского аппаратчика до деятеля искусства.

Государственные интересы определяли норму экономических интеракций, но вместе с тем они всегда оставались абстрактным образцом, который каждый руководитель воображал по-своему. Сложно было уловить это государство с его интересами в конкретных органах власти. Чем было государство – Советами, партией, наркоматами? Какая из этих структур формулировала и определяла государственные интересы? Где заканчивался интерес государства и начиналась заинтересованность ведомства? Вряд ли кто-то мог дать четкий ответ на эти вопросы. Ведомственной могла стать любая операция, будь то исходящая из кабинетов партии либо прописанная в циркулярах наркоматов. В период нэпа обвинение в отступлении от государственных позиций было излюбленным риторическим приемом в борьбе между экономическими субъектами. Вместе с тем в новой социалистической реальности этими субъектами с двух противоборствующих сторон выступали институты одного и того же государства. Раннесоветская эпоха – это время рационализации нового государства, в которой артикуляция «ведомственности» позволяла обозначить его границы.

В начале нэпа одним из наиболее ярких примеров такой рационализации был спор об интеграции управления снабжением и торговли солью после отмены на нее государственной монополии. Руководитель Государственного соляного синдиката, известный большевик М. И. Лацис предлагал передать отдел Солеторговли Наркомпрода в структуру своего объединения и создать «мощный торговый аппарат». Он считал, что тем самым «пострадает ведомственный интерес, но выиграет государство»[275]. Естественно, в этой связи не имело значения, что и Солесиндикат, и отдел Солеторговли являлись государственными структурами. В условиях отмены госмонополии и введения сбора соленого налога взамен нее централизация власти становилась принципиальным выбором между «ведомственностью» и «государственностью»: «Это еще было бы понятно, если бы это не были госучреждения и если бы государство не вынуждено было брать акциз с соли. Но сейчас это убийственно для государства. Ведомства стали бороться за первенство и в этой борьбе общегосударственные интересы забывают»[276].

Ответ от представителей Наркомпрода не заставил себя долго ждать: «<…> тов. Лацис делает вид, что он открыл Америку, хотя сам целых полгода имел с ней теснейшие сношения и содействовал увеличению той самой антигосударственной ведомственности, в развитии которой он успел обвинить Компрод. Но мы не пугаемся страшных слов, посмотрим в „корень“ вещей и расшифруем, в чем же дело, где истинное проявление „ведомственности“»[277]. По мнению уполномоченного Соколова, комиссариат мог ликвидировать операции с солью тогда, когда «сочтет это наиболее соответствующим государственным (а не ведомственным) интересам». Он считал возможным объединить производство Солесиндиката и Солеторговлю только на базе Наркомпрода, поскольку комиссионеры от синдиката «Соль» были не кем иным, как «частными дельцами», отпускавшими товар «спекулянтам»[278]. По его мнению, когда соль «втридорога доставлялась частным перекупщиком» крестьянину, заканчивалась государственность и наступала ведомственность, но: «На языке тов. Лациса это и называется „государственная“ точка зрения»[279].

Нэп порождал множество таких конфликтов, в которых действующие лица пытались дать определения истинных государственных интересов. Экономист В. Н. Сарабьянов, штатный работник «Правды», обвинял ВСНХ в «узковедомственной политике», в отсутствие «государственной точки зрения». Тот «в пучине нэповского хаоса» думал о «расширении своих функций», а не о контроле, планировании и регулировании в подчиненных трестах, защищал «шоколадное» производство, а не поддерживал тяжелую индустрию[280]. Ведомственная точка зрения могла присутствовать и в вопросах внешней торговли, хотя торгпреды СССР старались не ставить их выше «интересов русской промышленности»[281]. Многие тресты имели у себя «предрассудок», что «оздоровление бюджета и упрочение денежной реформы – сами по себе, а они тоже сами по себе». Они были не готовы платить штрафы, а только могли запрашивать дополнительное финансирование: «Нужно решительно изжить бюрократическую ведомственность, „точку зрения“ своей колокольни, нужно понять, что интересы государственной казны и интересы промышленности – это единое неразрывное целое»[282].

На сессии ВЦИК при обсуждении проекта лесного кодекса, разработанного Наркомземом, большевик Ю. М. Ларин возмущался: «Основная черта этого проекта <…> это – избыток ведомственности. Когда ставится вопрос о том, как организовать лесное хозяйство, то интересы близорукой ведомственности оттесняют иногда на задний план те более общие интересы народного хозяйства, которые всегда должны служить руководящим маяком для всякого отдельного наркомата»[283]. Недовольство вызывало отсутствие комбинатов – крупных промышленных предприятий – в разных отраслях, таких как бумажное, спичечное и лесопильное производство, за исключением деревообрабатывающей промышленности. Ларин пояснял: «<О>сновная черта – это ведомственность, ведомственная постановка относительно промышленности, где плановая постановка хозяйства, где государственные предприятия смешиваются в одно целое с частными подрядчиками»[284]. Вдобавок Ларин считал, что уравнивание в проекте кооперации с «буржуазными скупщиками» также было проявлением ведомственности со стороны Наркомзема[285]. В этой логике государственный интерес представляла целостность, которая охватывала все отрасли, предприятия и даже кооперации разного уровня, а