Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

царств или древнего Израиля не являются для нас предостережением. «Речет же ми кто, яко идолопоклонения в нас несть: сребролюбие не второе ли идолопоклонение? и блудная и скверная деяния сим же подобна». Вслед за этим государь перечисляет бедствия, которые уже пришли на Русь, но не вразумили ее: «и сими великими казньми в покаяние не внидохом, сами же междоусобствие злое сотворихом, и бедным християном всякое насильство чинихом».

После исповедания грехов, своих и своих подданных, царь Иван выражает раскаяние в них, «умильно припадая истинным покаянием, прося прощения» у духовных лиц, имеющих власть «вязать и решить», и выражает готовность со своей стороны простить ошибки бояр. Иными словами, он желает по-библейски возобновить завет между царем, народом и Богом. Для этого нужны справедливые, благие соборные решения. Многие исследователи отмечают, что этим призывом Иван IV снял с себя ответственность за неправильные деяния собора, очевидно, заранее не абсолютизируя решения последнего. Меньше обращают внимание на то, что критерием истины он поставил нечто независимое и от себя, и от архиереев: христианский закон. Этот закон он и пытался институциализировать на соборе, то есть фактически ограничить себя и остальных своего рода церковной конституцией. «Аще же, по вражию навету, некоторое поползновение будет чрез божественное правило вашим нерадением, во всех наших християнских законех, о сем убо аз непричастен и безобличен есмь, вы о сем ответ дадите в день страшнаго суда. Аще ли аз вам буду сопротивен, и кроме божественных правил вам несогласен, вы о сем не умолчите, аще не послушник буду, воспретите безо всякаго страха, да жива будет душа моя, и всем нам покоршимся, будем подлежати яко непорочной истине, православну християнскому закону».

Известно, что достигнуть всеобщего примирения и покорения христианскому закону в царствование Грозного не удалось, впрочем, как и во всякое другое царствование. Гармония между церковью и государством официально существовала, но на практике она и не должна была воплотиться в жизнь без осуществления названных идеальных условий. Архиереи, не столь твердые, как святитель Филипп, окормляли народ под царской сенью во благолепии святыни, но нередко без попыток указывать царю или боярству на их неправды. Царь проводил периоды покаяния, молился за казненных, талантливо слагал песнопения, аргументированно и даже гениально полемизировал с иноверцами, упорно и в конечном итоге уже вопреки канонам заботился о не дававшемся рождении наследника. (Грозный не единственный великий монарх, поползнувшийся на этом пункте.) Стоглав долго сохранял свою силу, но непререкаемость авторитета во второй половине XVII века была им утрачена [63]. В итоге из всего Стоглава для церкви актуальны не те или иные канонические решения, как, например, запрет вдовым священникам оставаться в миру, а тот вечно юный в христианстве покаянный настрой, с которого начался собор. Он и выразил идею православного царства раз навсегда, и его значение усиливается тем, что после конца Древней Руси власть уже никогда более не подавала своим подданным гласных примеров покаяния.

Государство всея вселенныя

Символом Русского царства, как хорошо видно по верху царского места в Успенском соборе, стал двуглавый орел. Этот загадочный образ, истолкование которого вызывает вопросы и до сих пор остается недостаточно проясненным, при внимательном взгляде создает ощущение тайны. По распространенному мнению, на Русь двуглавый орел как герб династии Палеологов был принесен племянницей последнего византийского императора Софьей, которая прибыла в Москву в 1472 году, и только после 1490 года адаптирован как великокняжеская эмблема. Но в те же 1470-е тверской великий князь Михаил, не имевший родственных связей с Палеологами, уже чеканил собственные монеты с двуглавым орлом. Еще раньше, в первой половине XV века, при императоре Сигизмунде Люксембургском (1410–1437) двуглавый орел утвердился как эмблема Священной Римской империи, а в европейской аристократической геральдике символ прослеживается вплоть до XII века. Его заимствование в качестве герба русскими у немцев – тоже довольно известная гипотеза, но в новейших работах она отвергается [64]. По всей видимости, принятие двуглавого орла в состав государственной эмблематики XV века просто выражало притязание на статус царства, то есть империи. Двуглавые орлы, как и орлы одноглавые, а также родственные им птицы на гербах современных государств, исторически принадлежащих к христианской цивилизации – знаки причастности к исторической идее Рима.

В отличие от значения имперского знака, его смысл достоверно неизвестен, что создает довольно странное положение, учитывая распространенность и явную необычность (в отличие от простых аллегорий зверей, выражающих идеи храбрости, силы и т. п.) этого символа. Как будто в двуглавом орле скрыта какая-то судьба, которая ждет опознания, и с исторической точки зрения она должна уходить в прошлое, а с богословской вполне может относиться к настоящему или будущему. Часто усматривают в нем зримый образ господства над пространством. То, что пространство концептуализируется в таком случае именно как Восток и Запад, направляет мысль в сторону еще одного понятия, неразрывно связанного с идеей пространства – понятия времени. В пространстве во времени на государство приходят враги, но бдительный орел отражает их. Образ непрекращающейся борьбы на две стороны можно видеть в фигурном лезвии ритуального топора бронзового века из Бактрии. Аналогичный мотив борьбы или охоты, поиска добычи – в хеттском двуглавом орле начала II тыс. до н. э., который в обоих лапах держит по зверю.

Лезвие топора (Бактрия, III–II тыс. до н. э.), Метрополитен-музей Нью-Йорка

Другое толкование двуглавого орла видит в нем воплощение симфонии властей, церковной и светской [65]. На первый взгляд, оно совершенно неисторично, так как мы знаем об этом гербе в христианскую эпоху только как о династической эмблеме. Но неясность значения эмблемы сама по себе ведет мысль на глубину, и не вела ли всегда? Какой-то неземной, небывалый в мире характер власти она все-таки выражает. В этой связи стоит обратить внимание на версию происхождения фигуры двуглавого орла от образа жертвенной рассеченной птицы [66]. Образ этот древний языческий, хотя есть похожий мотив и в Библии, где прохождение между частями рассеченной надвое жертвы знаменовало вступление в Завет (Бытие 15). Говоря о возможных индоевропейских корнях, можно отметить параллель учения о симфонии властей и древнеиндийского мотива двух птиц, символизирующих две стороны процесса познания:

Два орла, два связанных друг с другом товарища,

Обхватили одно и то же дерево.

Один из них ест сладкую винную ягоду,

Другой наблюдает, не вкушая.

(Ригведа 1. 164. Гимн-загадка, 20.

Перевод Т. Я. Елизаренковой).

Рассечение головы птицы, ее жертвенный и