Письма моей памяти. Непридуманная повесть, рассказы, публицистика - Анна Давидовна Краснопёрко

– Хорошо, потерплю.

– Слушай, Зинка, может, у тебя что-нибудь белое есть? Платок или какая тряпка? Давай сюда!

Я вытянула из мешка платок. Печурка быстро обвязал им свою ногу:

– Ты следом за мной беги да на платок смотри, виден он тебе?

Славный, добрый Печурка! Пусть он только когда-нибудь скажет выйти замуж за него, обязательно выйду.

Так я и бегала за этим платком, пока мы из леса не выбрались.

Наконец остановились. Железная дорога, наверное, была близко, и я обрадовалась. Только чего радоваться? Послышалась стрельба. Где-то неподалеку шел бой. Что-то со стоном летело и разрывалось. А меня, как услышу этот стон, тошнить начинает.

– Горе мне с тобой, – шепчет Печурка.

Тут к нам докатился приказ командира: переправиться через железную дорогу и бежать влево, через поле, к роще. Я уже немного передохнула и решила: этот приказ выполню на пятерку!

И откуда только силы взялись! Я переползла через рельсы, скатилась под откос и побежала. А как засвистели пули над головой, так помчалась, что не заметила, как оказалась впереди, совсем у рощи. Стрельбы уже не было. Кто-то рядом сказал, что это стреляла охрана железной дороги, что парни «сняли» ее.

Небо начало светлеть.

– Хорошо… Успели до рассвета, – услышала над собой голос командира и только теперь увидела, что стою возле его коня.

Ну, думаю, сейчас мне командир благодарность вынесет за отличное исполнение задания. А он, всмотревшись, говорит:

– Где это ты, комарик, крылья взяла?

– Не путайте, товарищ командир. Моя фамилия не Комарик, а Соколик.

– Так это у Соколика крылья такие? Ты же весь эскадрон обогнала, про пехоту я уже не говорю. Может, ты это со страху, а?

Вот тебе и благодарность! И так мне обидно, так обидно, что хоть плачь. А командир уже забыл про меня. Отдает приказы: построиться, пересчитаться, проверить, всех ли раненых и убитых подобрали, не оставили кого на поле.

Не дождалась я, когда мне особое поручение дадут. Покуда парни строились и считались, поползла по полю. Раненых и убитых не нашла, а вот ящик какой-то зеленый, тяжелый, подобрала. Что в нем, не знаю, открывать не было когда. Дай, думаю, возьму с собой, в хозяйстве все понадобится. Назад поползла с ящиком. Дотянула до повозки и отдала парням.

Тут на меня Печурка накинулся:

– Где тебя, Зинка, нечистая носит? Я уже сам не свой!

– Раненых искала!

– А тебя кто посылал? Там без тебя хлопцев целый взвод!

– Видела! Но я раньше них поползла!

– Ну и кого нашла?

– Никого! Ящик какой-то… А они нашли?

Печурка ответил тихо-тихо:

– Митю Саевича… убитого… и радиста Федю с Большой земли… раненого.

Откуда не возьмись – Бахила! Не язык у него, а жало змеиное. Хлопнул Бахила Печурку по плечу и как гаркнет:

– Смотрите, парни, доберемся до деревни, свадьбу сыграем! Первую партизанскую свадьбу! А Зинка наша даром что новенькая, оказывается, во всем первая! Сегодня даже командира перегнала! Говорят… от страха!

Значит, пошел слух уже! У Бахилы на языке не задержится, всем растреплет. Что же это такое! Хочешь сделать хорошее, а оно против тебя оборачивается.

Печурка сразу заметил, как я скисла. Да и холодно мне что-то стало, трясти начало. Тронулись мы с места, а я снова еле тянусь. На этот раз уже не перечила Печурке, когда он укладывал меня на подводу пэтээровцев. Заснула и проснулась, когда мы были уже в деревне.

Как только разместились по хатам, Печурка меня в санчасть повел. Дали мне там градусник. Подержала я его, вынула и смотрю: тридцать девять градусов! Подошла ко мне медсестра, взяла градусник, дотронулась до лба и говорит:

– Быть не может!

Стрясла и в подмышку сунула. А когда достала, на градуснике было только тридцать семь и пять. Посмотрела она на меня недобрыми глазами:

– Температуру набиваете! Плохо, новенькая, жизнь свою партизанскую начинаете!

– Зачем вы так, Зоя? – подошла к нам старшая женщина, врач. – Может, вы сами градусник не проверили, у радиста было тридцать девять…

Как я бежала из санчасти, как бежала! А когда оказалась в хате, волю слезам дала. Девушки меня успокаивали, а я долго уняться не могла. Медсестра мне сама чужую температуру подсунула и обвинила еще!

Утром следующего дня командир созвал отряд. Нашла я в строю Печурку, стала рядом с ним и успокоилась: пусть будет что будет.

Командир говорил про операцию – и про хорошее, и про неудачи, что были во время перехода. Потом выносились благодарности отдельным командирам и бойцам. Вдруг я ушам своим не поверила:

– Бойцу партизанского отряда номер сто шестнадцать Зинаиде Михайловне Соколик объявляется благодарность за спасение рации.

– Какая рация? Что за рация? Я ее в глаза не видела и ничего не спасала, – сказала я Печурке и испугалась, что снова произошло какое-то недоразумение.

– Молчи, дура. Ящик тот – рация, – Печурка сильно сжал мою руку.

2. Гауптвахта

Понятно, то, что я сделала, мерзко и непростительно. Марфа Романовна, конечно, права. Боже, как она разозлилась, как кричала:

– Борщ обычный сварить не можешь! Тридцать человек из-за тебя голодными остались.

Это правда. Марфа Романовна, повар наш, заболела и сказала мне сварить борщ. Дала какую-то бумагу, написала, сколько кочанов капусты накрошить, сколько мяса положить. Про картошку там ничего не было, про соль тоже. Картошки в борще, возможно, было и маловато. А вот соли… Аж жутко мне, как вспомню. Хлопцы попробовали этот борщ и начали плеваться.

– Ты сама его пробовала? – подсунул мне под самый нос тарелку Тимоха Водопьян и вылил борщ на траву.

Тридцать человек сидели голодные и с упреком смотрели на меня.

Марфа Романовна пошла к командиру отряда и что-то там говорила про срыв обеда и несерьезное отношение к питанию бойцов. Командир у нас человек добрый и, возможно, простил бы мне эти поварские грехи. Но, во-первых, Марфа Романовна разозлилась не на шутку. Во-вторых, я недавно тоже проштрафилась… Наварила куриц с невыпотрошенными пупами.

И вот я сижу на гауптвахте. За несерьезное отношение к своим служебным обязанностям. Землянка низкая, темная. Неужели действительно ее для гауптвахты соорудили?

Что за существо человек! Я же недавно поела. А вот как подумала, что сутки голодать придется, сразу есть захотелось. На душе тоскливо и муторно. А главное – никому не расскажешь, не объяснишь, что нет, нет у меня никаких кулинарных способностей. А охранник за дверями: туп-туп. Хоть плачь. И, как не крутись, во всем виновата сама.

Что же там парни есть будут? Наверное, Марфа Романовна сухой паек выдала… Снова вспоминаю, как она кричала:

– Замуж тебя