Земляки - Павел Александрович Гельбак

— Товарищ Председатель Совета Народных Комиссаров, — застыв по стойке «смирно», стал докладывать о своем приходе Тухачевский, но Ленин перебил его:

— Здравствуйте, Михаил Николаевич, — и, энергично взмахнув рукой, указал на кресло, стоящее напротив того, на котором сидел Авель Софронович.

Тухачевский присел, напряженно выпрямив спину, готовый в любую минуту вскочить, чтобы отвечать на вопросы хозяина кабинета. Со своего места Михаил Николаевич видел лишь поверхность письменного стола, стопку бумаги, страницы, исписанные мелким почерком, пальцы рук Владимира Ильича, сжимавшие карандаш. «Пальцы у Ильича длинные и тонкие, наверное, он хорошо играет на рояле», — мелькнула некстати пришедшая мысль.

— Военный отдел ВЦИКа рекомендует направить вас на Восточный фронт для исполнения работ исключительной важности.

Тухачевский вскочил и вытянул руки по швам, чтобы выслушать приказ главы правительства, ожидающе посмотрел на собеседника, сделавшего паузу. Их взгляды встретились. Чуть приподняв бровь, прищурив глаз, Владимир Ильич изучал молодого человека, приведенного Енукидзе. Одет тщательно, даже несколько щеголевато, хотя обмундирование изрядно поношено. Какие у него необычные глаза — большущие, голубые, удивленно взирающие на мир. Справится ли с нелегкой ношей, которую предлагает взвалить на его плечи военный отдел ВЦИК?

— Вы не возражаете, Михаил Николаевич? — нарушил затянувшуюся паузу Ленин.

— Разрешите узнать, в чем состоит исключительность предполагаемой моей службы на Восточном фронте?

— Речь идет о командовании войсковым соединением. Справитесь с армией?

— Армией? — удивился Тухачевский. — Да я и батальоном никогда не командовал.

— Сомнения ваши мне понятны. Мы рады были бы послать командующими фронтами и армиями опытных и знающих военачальников, беспредельно преданных революции. Таких людей у нас сегодня мало. Вот и приходится производить коммунистов-подпоручиков в генералы. Знаю, знаю, что вам придется столкнуться на фронте с такими трудностями, которые сейчас и предвидеть невозможно.

Владимир Ильич торопливо прошел через кабинет, остановился у карты Российской империи, густо утыканной флажками, и глухо произнес:

— Как видите, положение республики тяжелое, а на Восточном фронте архисерьезное. Фактически у нас там нет регулярной армии. Фронт разъедает анархия и партизанщина. — Вернувшись к столу, неожиданно спросил: — Как вы относитесь к Брестскому миру?

— Я знаю, что такое быть в плену. Пять раз, Владимир Ильич, я убегал из плена. Меня ловили, строго наказывали, а я снова убегал. Свободолюбивый человек не может примириться с неволей.

— С пленом нельзя примириться, — согласился Ленин, — но все-таки, как вы ответите на мой вопрос?

— Мой пятый побег оказался успешным только потому, что я учел опыт первых четырех — неудачных. Не стал больше надеяться на слепое счастье. Использовал передышку, чтобы лучше подготовиться к побегу, выбрать наиболее благоприятный момент. И стране нашей необходимо собраться с силами, навести порядок в войсках, создать регулярную, опирающуюся на сознательную революционную дисциплину, армию. Для этого необходимо время. Я надеюсь, что такое время мы получили в результате Брестского мира.

Владимир Ильич, поставив тяжелое пресс-папье на лежавшие на столе листки, произнес с нажимом:

— Вот истина, которую не желают понять левые эсеры. Я готовлю выступление. Необходимо развенчать их блудливую фразеологию: «С одной стороны, нельзя не сознаться, с другой стороны — надо признаться», — переставив пресс-папье на прежнее место, Владимир Ильич машинально стал раскладывать исписанные листки бумаги по столу и, словно давая отповедь своим политическим противникам, продолжал:

— После трехлетней мучительнейшей и реакционнейшей из войн народ получил благодаря Советской власти и ее правильной, не сбивающейся на «фразерство», тактике маленькую-маленькую, совсем маленькую, непрочную и далеко не полную передышку, а левые интеллигентки с великолепием влюбленного в себя Нарцисса болтают о том, что мы, большевики, прививаем народным массам психологию мира, бездеятельную психологию мира. Но мы не виляем, говорим народу прямо, что вынуждены отступать, вынуждены не принимать боя с гигантами империализма, стараться уклониться от боя, выждать.

Все, о чем говорил Владимир Ильич, Тухачевский вбирал в себя, глубже проникался его убежденностью, верой в правоту принятых им решений. И когда Енукидзе, взглянув на часы, щадя, очевидно, время занятого до предела Ленина, вернул разговор к делам на Восточном фронте, Михаил Николаевич даже огорчился.

— Я располагаю сведениями, Владимир Ильич, — сказал Енукидзе, — что командующий фронтом Муравьев стал знаменем левых эсеров, они его высокопарно называют красным Бонапартом…

— Вот видите, еще один Наполеон, — иронически заметил Ленин. — Тщеславие левых эсеров не знает пределов. Каждый из них необычайно высокого о себе мнения.

— Я слышал, что Михаил Муравьев разбил под Гатчиной казаков генерала Краснова, — решился вставить и свое слово в разговор Тухачевский.

— Казаков генерала Краснова под Гатчиной, — уточнил Владимир Ильич, — разбил не подполковник Муравьев, а рабочие отряды Питера. Любят у нас выпячивать роль отдельных личностей, замалчивая героизм масс. Так и рождаются нелепые легенды о новых наполеонах. Нам нужны преданные народу командиры, способные создать и возглавить регулярную армию рабочих и крестьян, Красную Армию. И здесь без услуг бывших офицеров, конечно, честных, нам не обойтись.

— Среди пленных офицеров, — напомнил Тухачевский, — многие почли бы за честь служить верой и правдой Красной Армии. Правда, среди русских офицеров оказалось немало мерзавцев, но большинство деморализовано, просто растерялось.

— Конечно, не все они контрреволюционеры, — согласился Ленин. — И мне кажется, что Советскому правительству следует призвать их в Красную Армию в качестве военных специалистов. Такое обращение правительства к офицерам поднимет их в собственных глазах. Не правда ли?

— Безусловно, — подтвердил Тухачевский.

— Вот и поручим вам, Михаил Николаевич, провести на Волге мобилизацию офицеров для вашей армии.

— Если мне будет предоставлено такое право, я им охотно воспользуюсь.

— Охотно-то охотно, — сказал Енукидзе, — только, пожалуйста, не строй иллюзий. Чтобы провести мобилизацию, недостаточно написать приказ. Твоя армия будет создаваться в Поволжье — в Симбирске или Пензе…

— Наших родных краях, — улыбнулся Владимир Ильич. — Ведь мы почти земляки?

— Я пензенский, и знаю наши места, наших людей.

— Так вот, среди ваших людей, — продолжал Енукидзе, — окопалось много левых эсеров. Их засилие и в Симбирске, и в Пензе, и в Казани…

— Не сгущайте краски, Авель Софронович, там немало и настоящих коммунистов, которые не дают спуска «ура-революционерам».

Глава вторая

НА ФРОНТ

1

— Ирис, кому ирис сочный, молочный, сливочный, наливочный! — выкрикивает девчонка в клетчатом платьице, а из-под фуражки с огромным козырьком, надвинутой на самые глаза, выбиваются пряди давно немытых русых волос. — Ирис, кому ирис? Навались, если деньги завелись.

По пыльным аллеям скверика у Кремлевской стены проходят разношерстно одетые люди. Перед глазами девчонки мелькают вылинявшие солдатские гимнастерки, косоворотки, потрепанные пиджаки, ситцевые платья. Никому нет дела ни до девчонки, ни до ее фанерного ящичка с липкими коричневыми, нарезанными аккуратными квадратиками конфетками.

Рядом старик с благородной осанкой, в шляпе и визитном костюме унылым голосом