Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов

И это было, без сомнения, эпохальное изобретение, призванное перевернуть мир. А именно ради этого – чтобы перевернуть мир, сделать его лучше и оставить свое имя в памяти человечества – жил и работал Альфред Нобель. Эта цель была той тайной страстью, которая сжигала его всю жизнь; деньги же никогда не были для него главным. Во всяком случае, если бы они были главным, он вполне мог заработать их в неменьшем количестве другим, куда менее хлопотным путем.

* * *

Официальной датой создания динамита (еще не имевшего этого названия) можно считать середину октября 1866 года, когда в Крюммель прибыла назначенная правительством Лауэнбурга инспекция. Сначала Нобель продемонстрировал инспекторам, какого высокого уровня безопасности можно достичь, смешав нитроглицерин с метанолом, а затем и с кизельгуром, и те вроде бы были полностью удовлетворены.

В ноябре он получил официальное разрешение на производство нитроглицерина, но с условием, что перед вывозом с предприятия тот должен быть переведен в невзрывоопасное состояние. Так как метанол, напомним, был ядовитым и во время работы с ним у рабочих часто начинались головные боли, а также тошнота и рвота, было окончательно решено перейти на использование кизельгура.

Компаньоны торопили Альфреда с началом массового производства новой взрывчатки, и их можно было понять: они до сих пор не выплатили штрафы и компенсации за июньский взрыв. Но Альфред на этот раз твердо решил никуда не спешить, взвесить все до конца и подготовить продукт, который вернет доверие к нитроглицерину и завоюет мировой рынок. К концу 1866-го или началу 1867 года он пришел к окончательному решению о том, в какой форме хочет продавать свое изобретение: завод в Крюммеле начал производить из смеси нитроглицерина и кизельгура круглые шашки, подходящие по размерам к наиболее распространенному диаметру скважин, а чтобы не пачкать руки, шашки стали заворачивать в пергаментную бумагу.

В декабре, после серии успешных испытаний новой взрывчатки на прусских рудниках, Альфред поделился с Робертом своей новой идеей и призвал его вместе с его другом и помощником Алариком Лидбеком проверить новшество в деле. Так как кизельгур в Швеции не встречается, Роберт использовал другой известный абсорбент – древесный уголь, но результат тоже получился впечатляющим. «Пророчу этому делу большое будущее и сделаю все для его реализации», – писал Роберт брату в совершенном восторге.

Ранней весной 1867 года Альфред решил, что пришло время для получения патента на свое изобретение – для начала в Великобритании, стране, с которой у него, в отличие от России, Германии и США, пока не было связано никаких неприятностей, но перед культурой, а точнее, поэзией которой он преклонялся. Возник вопрос, как именно назвать его новое детище, и Альфред решил посоветоваться по этому поводу с Робертом, Людвигом и Лидбеком. Поначалу он предлагал назвать новую взрывчатку «новым порохом», «исполинским порохом» и даже в шутку «арлекином», добавляя, что название в принципе может быть каким угодно.

Любопытно, что Людвиг предложил назвать взрывчатку «нобелином». Это, кстати, и в самом деле было удачное название, которое вдобавок обессмертило бы их фамилию. Однако Альфред почему-то на это не пошел. Может быть, потому, что Людвиг прислал это предложение слишком поздно, когда заявка была уже отослана и в ней изобретение было названо «динамитом» от греческого δύναμις – то есть «сила». Ингрид Карлберг вполне логично связывает это название с тем, что незадолго до подачи патента Альфред побывал на Всемирной выставке в Париже, где был весьма впечатлен демонстрацией генератора электротока Вернера фон Сименса, который тот назвал динамо-машиной.

7 мая 1867 года британский патент был получен. За ним 19 сентября последовал шведский, потом норвежский, американский, немецкий… Наверное, самое время написать, что так началось победное шествие динамита по миру, но не будем торопиться. Репутация нитроглицерина в мире была настолько испорчена, что его производство, транспортировка и использование во многих странах были связаны с немыслимыми ограничениями, а порой и просто запрещены. Доказать, что динамит – это уже «не совсем нитроглицерин», было сложно, а подчас и невозможно, так что нередко приходилось отправлять его опытные образцы за границу под видом «персидского порошка против насекомых» или в ящиках с надписями «Осторожно! Стекло!», «Не бросать! Фарфор!» и т. п.

В итоге всего в 1867 году было произведено 11 тонн динамита – слишком мало, чтобы принести ощутимый доход и покрыть все прежние убытки. Вдобавок новое изобретение значительно осложнило отношения Альфреда с близкими ему людьми. Винклер и Бандман обиделись на него за то, что он создает предприятия за рубежом, в то время, если динамит действительно безопасен при транспортировке, его, по их мнению, надо было производить только в Крюммеле – хотя бы в благодарность за то, что они сделали для Альфреда. Эммануил Нобель вообще не понял, зачем этот самый динамит нужен, уверил себя, что сын создал его только для того, чтобы не делиться с ним его долей за взрывчатую смесь, и, само собой, смертельно обиделся. Наконец, у него резко обострились и отношения с директором завода в Крюммеле Карлом Диттмаром – «надежный прусский офицер» на поверку оказался проходимцем.

В августе 1867 года Альфред Нобель был уже на самом краю финансовой пропасти и в письме Роберту признавался, что если созданная им компания «Нобель и Ко» «сможет преодолеть все трудности в сентябре и октябре, то это будет чудо из чудес», а если этого не произойдет, то он потеряет шведские акции и патент и останется попросту нищим банкротом.

Жизнь между тем продолжала наносить ему удар за ударом. В сентябре внезапно, во время поездки в Калифорнию скончался Теодор Винклер. Затем с подачи брата вроде бы забрезжила надежда на применение динамита в военных целях в России – Людвиг на глазах артиллерийского офицера взорвал с помощью динамита несколько чугунных болванок, и на того это произвело такое впечатление, что он доложил генералу, и дальше это пошло вверх по инстанциям.

Альфред, узнав об этом, необычайно воодушевился. «Во-первых, я очень нежно отношусь к России, к тому же думаю, что если мы положим все европейские страны на одну чашу весов и Россию на другую, то она в этом отношении перевесит», – писал он Роберту в одном из писем.

«Когда ты собираешься ехать в Петербург? Поверь мне, это единственная страна, где имеет смысл вести дела, если только ты не продаешь ночные колпаки», – торопит он его в следующем.

«Пусть эти сонные мухи, педанты и ленивцы спокойно спят в своих парижских кроватях: они не примут никакого решения, пока не “попробуют на вкус”. <…> В России, напротив, мы встретим всяческую добрую волю, и к тому же разумных людей», – пишет он в третьем.

В те дни