Юрий Бондарев - Вячеслав Вячеславович Огрызко

«Дневник писателя». По его мнению, этот дневник стал мелкотравчат и очень скучен. На одной из летучек он прямо заявил, что «Дневник писателя» агонизирует. «Может быть, – проговорил он одну из своих идей перед коллегами, – нужен разговор о западном искусстве. Я бы с удовольствием прочитал об этом, например, о всем надоевшем абстракционизме» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2511. Л. 42). Это повергло часть сотрудников газеты в изумление. Они были просто шокированы: как это – рассказать в «Литгазете» об абстракционизме в спокойных тонах, без злобной агрессии?!

На Бондарева усилились нападки внутри коллектива. Он даже собрался махнуть на всё рукой. «Газета меня съедает, – признался писатель Константину Воробьёву в одном из писем, – берёт много времени, отрывает от стола ‹…› Скоро уйду в свободные члены ‹редколлегии›, буду ходить ‹в редакцию› раз в неделю» (РГАЛИ. Ф. 3146. Оп. 1. Д. 116. Л. 6). Но его не отпустил С. С. Смирнов. Он сказал, что ждёт от писателя новых идей, пообещав ему приструнить Гулиа.

Бондарев поверил и вскоре выступил за более жёсткий разбор в газете продукции «толстых» журналов. Он сам показал пример: когда в редакцию поступил первый номер журнала «Знамя» за 1960 год, писатель сначала подготовил короткий обзор – так сказать, для внутреннего употребления. «Ю. Бондарев, – зафиксировала его выступление на состоявшейся 4 февраля 1960 года летучке стенографистка, – высказал ряд критических замечаний о романе А. Чаковского, положительно оценил повесть В. Солоухина, стихи Б. Слуцкого написаны на среднем уровне. Из критических выступлений выделяются статьи В. Шкловского и А. Макарова» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2510. Л. 8). А через три недели Бондарев добился, чтобы редколлегия «ЛГ» постановила: «…после окончания печатания романа А. Чаковского поместить критическую рецензию, отметить примитивизм, схематичность романа» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2510. Л. 16).

Бондарев понимал, что, несмотря на немалый штат отдела русской литературы, охватить все явления и тенденции его сотрудники не могли. Надо было существенно расширять круг авторов и рекомендателей. И уже 4 февраля 1960 года редколлегия «ЛГ» постановила:

«3. Утвердить сотрудниками отдела русской литературы по литконсультации т.т.:

1. Гордиенко В. Н.

2. Дворникова Е. И.

3. Еськову Г. М.

4. Ломинадзе С. В.

5. Малинова А. С.

6. Могилевцева Г. И.

7. Петрову Г. А.

8. Семакина В. К.

9. Трифонова Г. Е. (Мих. Дёмин)

10. Любимову В. С.

11. Кривенко Л. А.» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2510. Л. 9).

Чуть позже Бондарев инициировал ещё одно новшество. Он предложил хотя бы раз в месяц поручать доклады о вышедших номерах газеты на летучках или на заседаниях редколлегии авторитетным критикам со стороны. Уже 23 февраля 1960 года в качестве эксперимента такое приглашение получил молодой, но очень задиристый критик Владимир Огнев, который тут же разделал под орех материалы часто оппонировавшего Бондареву руководителя отдела национальных литератур Юрия Суровцева. («В выступлениях Ю. И. Суровцева появляется очень самоуверенная широта, которая сначала казалась оригинальностью, а сейчас кажется просто манерностью».)

Натиск Бондарева очень встревожил охранительную часть редакции «ЛГ». Скажем, тот же Суровцев вскоре перебежал в журнал «Дружба народов». Подал заявление об уходе, сославшись на нездоровье, и Евгений Сурков (правда, его С. С. Смирнов так и не отпустил).

Охранители попытались перегруппироваться с тем, чтобы дать Бондареву отпор. Они воспользовались приёмом писателя и в мае на роль дежурного обозревателя пригласили критика с другими взглядами, нежели у Вл. Огнева, – Григория Бровмана. К слову, Бондарев его очень хорошо знал: тот в конце 1940-х годов преподавал ему в Литинституте текущую литературу. Но он помнил и то, за что критика в 1949-м убрали из вуза – Бровману приписали космополитизм. Прошлые гонения не прошли для исследователя бесследно: он стал очень осторожен, а потом и вовсе скатился на охранительные позиции.

Придя 31 мая на очередную летучку в «ЛГ», Бровман стал ругать все смелые публикации, которые прошли в газете как раз по отделу русской литературы. Бондарев вынужден был вступить со своим бывшим преподавателем в спор. Приведу фрагмент его выступления:

«Григорий Абрамович, я вас слушал сначала с интересом, а потом с настороженным вниманием и интересом.

Говоря о литературном разделе нашей газеты, вы употребили слово „эстетизм“. Понятие этого слова известное. Эстетизм, неэстетизм… Я стараюсь делать в своём отделе так, чтобы у нас была большая любовь к хорошей эстетике, чтобы у нас относились с уважением и к слову, и к образу, и к ритму слова, и к тому обаянию, о котором говорил Фёдор Маркович. Без этого нам здесь нечего делать.

Не так давно на бюро секции прозы был один разговор. Там говорили, почему сюда не ходят Тендряков, Бондарев, Бакланов? Неинтересно. Ну что мы будем говорить о лаборатории, когда всё сказано, все знают лабораторию. Закивали головой…

Я сказал, разве мы все знаем? Это складывается из незнакомых вещей.

Как у нас сейчас пишут о героях? У нас пишут о героях во многих книгах, что со второй страницы у меня теряется доверие к этому человеку. И даже в тех романах, которые мы хвалим в нашей газете.

Это называется не герой, а псевдогерой: с широкими плечами, с горящим взглядом. Они говорят определёнными категориями. А читатель в него не верит.

В этом вся наша задача, чтобы поверили в героя.

А иногда бывает серый поток…

Литература – это политика, я согласен. Поэтому в политике нужно быть особенно тонкими. Качество литературы – это мудрая политика.

Вы говорили о любви, Григорий Абрамович. Попробуйте защитить любовь. Если бы нам здесь всё было ясно» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2533. Л. 58–59).

Но перед Бровманом стояла совсем другая задача. Единомышленники поручили ему обратить внимание С. С. Смирнова на ошибочность выбранного Бондаревым курса. Бровман ведь и свой доклад делал не столько для сотрудников редакции «Литературки», сколько для руководства газеты. Он и стоявшая за ним литературная группировка как бы намекали Смирнову: или сам уходи из газеты, коль не можешь обуздать Бондарева, или немедля меняй часть своей команды, и в первую очередь избавляйся от Бондарева.

Ситуация осложнялась ещё и тем, что Бондарев по-прежнему не хотел дни и ночи проводить в редакции. Своим отделом в газете писатель продолжал руководить урывками, не утруждая себя постоянным погружением в текучку. «Он (Бондарев. – В. О.), – рассказывал в своих мемуарах Бенедикт Сарнов, – ничего не смыслил в повседневной редакционной работе. Любое дело, которое ему