Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века - Кирилл Юрьевич Зубков

В истинности слов, что порок наказывается и на земле, которые г. министру народного просвещения угодно было поставить мне на вид, я не только никогда не сомневался, но постоянно думал и думаю, что в нашем отечестве это делается правее и законнее, нежели где-нибудь в другом месте. Я писал свою комедию, проникнутый именно этим убеждением. Купец Большов, сделавший преступление, наказывается страшною неблагодарностью детей и предчувствием и страхом неизбежного наказания законного (Островский, т. 11, с. 17).

Однако в финале того же самого абзаца Островский уже не просто воспроизводит позицию официальных инстанций по поводу своего произведения. Он очень серьезно и тщательно разбирает, каким образом в его пьесе карается одно из действующих лиц — тот самый персонаж, «порок» которого, по мнению цензоров, заслуживал наказания на земле:

Подхалюзин приводил меня несколько в затруднение: его преступление — неблагодарность; перед судом официальным Подхалюзин может оправдаться: он не давал никаких документов ни отцу, ни стряпчему; но не уйти ему от суда публики, и потому я заставил стряпчего, который чувствовал бездоказательность своего иска, прибегнуть к суду публики. Мне хотелось, чтоб именем Подхалюзина публика клеймила порок точно так же, как клеймит она именем Гарпагона, Тартюфа, Недоросля, Хлестакова и других (Островский, т. 11, с. 17).

Драматург явно стремился трактовать свои произведения не в рамках «театральной» словесности, а сквозь призму категорий, более характерных для «большой», серьезной литературы: по его мнению, эстетическая специфика произведения, скрытая, внутренняя логика сюжета и авторская позиция должны были быть дешифрованы и публикой, и цензором. Реакция зрителей, которую ожидал Островский, должна была состоять не в непосредственном, наивном эмоциональном ответе (по мнению цензора, зрители должны были обидеться), а в эстетическом и моральном суждении о пьесе. Показательна убежденность драматурга, что и обычный зритель (в письме Островский ссылается на неких слушавших «Своих людей…» в авторском чтении купцов), и высокопоставленный чиновник вполне способны понять поэтику его пьесы. Островский пишет Назимову о довольно нетривиальной особенности своей комедии: в ее финале один из персонажей буквально обращается к публике, нарушая старинный театральный принцип «четвертой стены»[379]. Соответственно, публика должна, с точки зрения драматурга, вынести приговор обманщику, оставшемуся формально невиновным.

Хотя письмо Назимову написано уже постфактум, комедия «Свои люди — сочтемся!» может быть интерпретирована в русле затронутых в нем проблем, а именно возникновения независимого, критически мыслящего субъекта — то есть идеального зрителя, на которого Островский и рассчитывал. Причиной этого, судя по тексту пьесы, становится распад традиционного сообщества московских купцов, основанного на коллективных ценностях. Как подразумевается, еще до начала пьесы купцы воспринимали друг друга как «своих людей» и доверяли друг другу[380]. В комедии Островского богатый купец Большов узнаёт о ложных банкротствах из газет. Поначалу он надеется, что один из банкротов «отдаст по-приятельски» свой долг (Островский, т. 1, с. 103). Однако, осознавая количество банкротств, Большов меняет свою точку зрения: становится ясно, что денег ему не вернуть, а жить по старинке больше не придется. Купец возмущен не только тем, что обманули лично его, но и позором, который выпадает на долю всем купцам. Об этом говорит его помощник Подхалюзин (который произносит то, что угодно слышать хозяину): «Газету-то только пакостят. На все купечество мораль эдакая» (Островский, т. 1, с. 104).

Постепенный распад сообщества московских купцов тесно связан с современностью. Неслучайно герои узнают о нем благодаря газете — новому каналу публичной коммуникации, далекому от частных обсуждений среди «своих». Само ложное банкротство, которое подрывает единство купечества, также было современным явлением — оно тесно связано с экономическими реформами 1840‐х годов, когда новые законы о банкротстве выходили едва ли не каждый год[381]. На глазах зрителя этот процесс охватывает и дом Большова, который тоже решает объявить себя банкротом, забыв о репутации купечества в целом.

При этом купец продолжает доверять представителям сообщества «своих людей», которое, впрочем, сужается до его расширенной семьи и домочадцев. Большов без колебаний отдает все состояние Подхалюзину — молодому приказчику и жениху своей дочери. Купец, кажется, даже и не задумывается, что «свой» Подхалюзин может не вернуть ему деньги. Однако для молодого Подхалюзина, представителя следующего поколения, круг «своих» снова сужается — это фактически уже нуклеарная семья, состоящая из самого Подхалюзина и его новой жены — дочери Большова Липочки. Подхалюзин, судя по всему, полностью лишен всяких ограничений, которые у купцов старшего поколения связаны с коллективными ценностями, такими как своеобразно понимаемые религиозные чувства или опасение лишиться репутации. Это позволяет Подхалюзину легко обмануть остальных героев, участвующих в афере: он вступает с ними в серию коротких диалогов, в каждом из которых не без артистизма старается подстраиваться под ожидания очередного собеседника. Особенно показателен в этом смысле разговор с Липочкой (действие III, явление 5), в ходе которого Подхалюзин быстро понимает, чего хочет от жениха возлюбленная, и немедленно обещает воплотить в жизнь все ее мечты:

…вы и дома-то будете в шелковых платьях ходить-с, а в гости али в театр-с — окромя бархатных, и надевать не станем. В рассуждении шляпок или салопов — не будем смотреть на разные дворянские приличия, а наденем какую чудней! Лошадей заведем орловских. (Молчание.) Если вы насчет физиономии сумневаетесь, так это, как вам будет угодно-с, мы также и фрак наденем да бороду обреем, либо так подстрижем, по моде-с, это для нас все одно-с (Островский, т. 1, с. 134).

В разрушающемся сообществе московских купцов, судя по всему, нет силы, способной остановить Подхалюзина. В некотором смысле это закономерно, ведь он лишь развивает черты, характерные для самого этого сообщества. Как и для других купцов раннего Островского, для Подхалюзина существуют лишь «свои» и «чужие», хотя эти «свои» и сводятся фактически к самому Подхалюзину и его жене.

Однако в финале комедии, на который Островский обратил внимание в письме Назимову, появляется указание на новый тип публичности, категорически отличающийся от купеческого сообщества. Имеются в виду собирающиеся в театре зрители, к которым обращается один из обманутых Подхалюзиным героев:

Рисположенский. Ты думаешь, мне никто не поверит? Не поверит? Ну, пускай обижают! Я… я вот что сделаю: почтеннейшая публика!

Подхалюзин. Что ты! Что ты! Очнись!

<…>

Рисположенский. Постой, постой!.. Почтеннейшая публика! Жена, четверо детей — вот сапоги худые!..

Подхалюзин. Все врет-с! Самый пустой человек-с! Полно ты, полно… (Островский, т. 1, с. 151)

Зрительный зал для Островского оказывается, таким образом, местом формирования общественного мнения. Публика, на которую указывают герои, устроена