Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

герменевтической ситуации: ситуации тотального понимания. Ведь на все наши «почему» мы уже ждали встречное подмигивание: «Разве не понятно, почему?..» И действительно, как будто понятно… «Чего уж тут не понять…» – кивали мы в ответ.

Да, правда: все всё понимали. Всё, кроме самого понимания, кроме самого согласия понимать то, что, казалось, вообще невозможно понять. Но если так, отчего эта всевластная магия непроницаемой прозрачности – магия непонимающего всепонимания – так и не привлекла к себе философской мысли? Отчего дальше мемуаров, тавтологической эзотерики «подтекста для посвященных», идеологизированной «литературы разоблачений», циничных памфлетов Зиновьева или моралистических сетований Померанца, дальше интеллектуальной болтовни на кухнях, шепота в библиотечных курилках, анекдотов, слухов, ядовитых метафор или ни к чему не обязывающих генерализаций дело так и не пошло? А то, что пошло, – воспользуюсь вслед за Розановым каламбуром Мережковского, – оказалось «пошло»?

Конечно, можно сколько угодно иронизировать над тем, что советским философам, в отличие от неудач Платона с тираном Сиракуз, удалось значительно дальше продвинуться в отношениях с деспотической властью: не только благополучно быть принятыми на службу, но и вступить с этой властью в неразлучную интимную связь, обогатив тем самым топику психоанализа философскими проекциями еще не учтенных перверсий.

И все-таки, даже после иронической нейтрализации морализующей патетики откуда-то вновь, с упрямой настойчивостью пробивается все тот же вопрос: почему?

Вопрос этот – вовсе не рудимент схоластики, учившей о первопричинах сущего. И оттого ответ на него не предполагает исторических экскурсов к сомнительным «истокам»: к татаро-монгольскому игу, наследию Ивана Грозного, к власти бескрайних пространств Евразии или характеру «русской души». Оставим эти мифо-поэтические «архе» знатокам фольклора. Речь идет о ближайшем – о преодолении «слепящей тьмы» герменевтики тотального всепонимания: полного понимания и – одновременно – растворенного в нем полного непонимания: всё знаем, всё понимаем, и только краем сознания догадываемся, что какой-то черт попутал нас с этим проклятым всепониманием. Пониманием, бесследно исчезающем при первом же усилии его ответственной артикуляции.

2. Аппарат и программы

Поразительно: изобретательное ускользание от любых попыток герменевтического анализа собственных оснований, от ответственного продумывания своего пути, отусилия самопонимания хотя бы задним числом – всё это сохранилось и после крушения, после смерти советской философии.

Да и была ли она, эта смерть? Если была – она ни для кого ничего не значила. Ни прощальных слов, ни траурных оплакиваний, но поминальной тризны. Как будто ничего не произошло.

Впрочем, с самими философами, действительно, ничего не произошло. Просто изменились границы дозволенного. После XIX партийной конференции снова разрешили пинать мертвого льва – сталинизм. Ученые мужи объяснили, почему и каким именно образом это надо правильно делать. Потом разрешили напечатать Соловьева2, потом еще и Бердяева 3, потом – еще кого-то. Напечатали. Потом можно было печатать без разрешения все другое. Стали печатать без разрешения и все другое. Потом перестали платить партвзносы. Потом, как один, сдали партбилеты. Потом сменились темы учебных лекций и диссертаций: место Маркса, Энгельса, Ленина заняли Соловьев, Бердяев, Флоренский; место «партийности философии как критерия ее научности» отошло к «русской идее», «соборности», «русскому космизму» и «национально-религиозному возрождению» – элементам будто бы новой «мировоззренческой революции». Потом с новостью об этой «мировоззренческой революции» стали обивать пороги западноевропейских и американских университетов.

Словно в компьютер ввели новую программу, и аппарат, занятый переработкой входной информации в выходную, стал воспроизводить привычные задания. Никаких следов самосознания, удивления, попыток осмыслить себя в ситуации разрыва, фантомности, поражения, отравленности, вины. Опять – никакого интереса, никакой воли к философскому прояснению самой ситуации «здесь-и-сейчас». Широковещательно, с гневом и страстью осудили поведение Хайдеггера во времена национал-социализма. Свое же прошлое незатейливым простодушием объяснилось «судьбой поколений», «общими условиями» и «добрыми намерениями», в которых грешно кому-либо сомневаться…

Но так ли грешно? Слова «аппарат» и «программа» – не только аналогия. Взятые в качестве концептуальной модели, они наикратчайший путь к прояснению ключевых особенностей функциональных позиций советской философии: взаимосвязей между каноническими текстами культуры и правилами их интерпретации, между воспроизведением прошлого и формами его изменений, между распределением господства и поддержкой культурных коммуникаций, между легитимацией принятых норм, конвенций, ценностей и общей картиной мира, полагаемой в качестве безусловной основы всякой личностной идентичности.

Напомню: в случае компьютера или какого-либо иного аппарата (а не инструмента или машины) всякая их программа состоит из символов, предполагающих кодирование и декодирование, а потому отсылает к более общей системе, частью либо продуктом которой программа является. В этом смысле программа, как специфическая инструментализация системы, представляет не только себя, но – в качестве подсистемы – саму систему в ее конкретности и всеобщности. Соответственно: запрограммированный аппарат также является частью общей системы.

Советская философия – те же аппарат и программа. Ее не отделить от общей инженерии человеческих душ. Подобно аппарату, эта философия вела свое происхождение от «научной теории» и являла собой симуляцию специфических процессов продуцирующего мышления: предвосхищая искусственный разум, она была запрограммирована на совершенствование определенных операций и производство именно того, чего от нее ждали; подобно кибернетическим устройствам, она следовала основным программам переработки информации – правилам ее восприятия, отбора, систематизации, новым способам кодирования и перекодирования уже из известного.

И в качестве программы, и в качестве аппарата, наконец, всей своей символической продукцией советская философия представляла не себя, но «единственно верное учение», «самое полное, стройное и цельное мировоззрение», «самую передовую в мире систему»: учение, которое всесильно, потому что оно верно, и которое верно, потому что оно – всесильно. И каждый понимал: обязательные к заучиванию «верно» и «всесильно» первичнее философского аппарата, тиражировавшего все более и более совершенные разъяснения трех законов диалектики или основного вопроса философии об отношении бытия и сознания.

Наглядность всесилия единственно-верного учения заключалась в том, что, будучи тождественным с монопольной властью партии, это учение не подчинялось никаким внешним по отношению к нему законам, принципам или научным истинам; напротив, утверждая свою единственность и универсальность, оно само определяло условия возможности любых законов и долженствований для всего остального, будьте естествознание, сельское хозяйство, философия или живопись.

Иначе и быть не могло: согласно самому передовому учению, знания, составляющие ту или иную частную науку, не могут дать мировоззрения. Если бы люди стали судить о мире в целом с точки зрения той или иной частной науки, их взгляд на мир оказался бы ограниченным и односторонним. Иное дело – мировоззрение: знание не о тех или иных частях действительности либо сторонах жизни, но о мире в целом, целостное, обобщенное миропонимание.

Именно в качестве представительницы всеохватывающего и единственно-правильного мировоззрения советская философия имела преимущества над другими формами идеологии: политическими взглядами, моралью, наукой, искусством. Уже сама ее научность