Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

отличалась от ограниченной научности отдельных дисциплин: последние изучали части мира и потому были обречены на «относительные истины». Правильное же мировоззрение, которое представляла советская философия, исходило из обязательного единства целого и части («Все ‘отдельные стороны’ и целое» – по формуле Ленина) и потому владело пониманием законов развития природы и общества, умением верно ориентироваться в явлениях природы и общественной жизни. В таком контексте понятия «научности», «объективности», «идейности» и «партийности» практически совпадали. Партийность философии была определена как высшая форма ее идейности, которая в свою очередь совпадала с действительной объективностью и строгой научностью.

Тезис о «партийности философии как критерии ее научности» предельно точно выражает способ взаимодействий философии с породившей ее системой. С одной стороны, это общность онтологически истолкованных предпосылок, непосредственных задач и конечных целей, с другой – специфическая инструментализация «для обеспечения революционного развития общества на пути построения коммунизма». При этом партийность всегда и всюду сохраняла свою программирующую функцию, наделяя онтологической значимостью и обязательный для философии свод канонических текстов, служивших базисной моделью правильного знания, и традицию интерпретации этих текстов, и ритуалы презентации текстов различных уровней, и наконец, саму философскую работу как форму сосовершенствования метаязыка «самой передовой системы» и как бдительную охрану этого языка и нормативных текстов от попыток их извращения: неустанное вычеркивание «неправильных» текстов, традиций и ритуалов из памяти культуры, отторжение их в сферу маргинального, окраинного, внесистемного.

То же относится к методологии, к теории познания, к диалектике, к структуре категорий советской философии. И хотя все они были также верны и всесильны, никто не сомневался: произошло это не из-за автономных успехов тех или иных философских дисциплин, но неоспоримой силой «передового учения», верность которому ознаменовалась победой «самой передовой в мире системы». Именно онтологический статус этой исторически победившей и потому уже бытийственно воплощающей в себе истину истории всеобщей системы наделял онтологическими характеристиками совпадение диалектики, логики и теории познания, – совпадение, являющееся основой построения будто бы «эффективно работающей картины мира».

Необходимость в такой единой картине мира (вообще в обязательном единстве: единстве мира, единстве теории и практики, единстве партийности и научности, единстве мировоззрения, единстве партии и народа) также коренилась в непостижимом сверхзнании исторически победившей системы. И подобно тому, как диалектика понятий отражала «диалектическое движение действительною мира», так и каждая программа философского аппарата отражала в себе высшую мудрость триумфирующего совпадения истины бытия с истиной истории.

Так, будто в иерархических системах неоплатоников, учивших о диалектических переходах духовно-космических сил со ступени на ступень, выстраивался всеохватывающий универсум, объединявший диалектику понятий с диалектикой мира, диалектику природы с диалектикой истории, диалектику истории с диалектикой общественного развития, диалектику общественного развития с диалектикой революционных преобразований, которые и привели к рождению подлинной истории, отныне сотериологически преобразующей само бытие, природу, общество и мышление. Вся дисциплинарная структура философского знания – диамат, истмат, научный коммунизм – строилась как аутентичный процесс развертывания этой истины в последующих программах. Многое в этом универсуме типологически сходно с миропониманием средневекового реализма: «Единое», «единство», «сила идей»; эманации высших энергий из центра к периферии; слово и дело демиурга; драма спасения; конечная победа; Высшее Благо и Высшая Цель; событие истины истории как поворотного пункта в судьбе человечества; синэргизм части и целого, противоположная «тьме заблуждений» топология «правильного пути» («путь к коммунизму», «по ленинскому пути»), магическая философия имени, власть номинаций над действительностью или, точнее, тотальность номинаций и программ как единственно возможная действительность…

Воспроизводство такого рода «реализма», отсылающего к внефилософской традиции всезнающей мудрости, конечно же, не случайность: потребность во всеохватывающем мировоззрении обнаруживается и в посткоммунистической философии истории. Только в горизонте такого «реализма» и обретал смысл универсум номинаций, которым был занят советский философский аппарат. В отличие от машин или инструментов, он исполнял работу не по изменению мира, но по изменению значений мира. Изменять мир философия начинала лишь тогда, когда аппарат присоединялся к машинам – машинам репрессий, террора, цензуры, подавления инакомыслия, эстетического принуждения, к машинам культурной, социальной или национальной селекции, к машинам идеологического воспитания и милитаризации.

Насколько был свободен в своих действиях прикрепленный к философскому аппарату функционер – записной философ, редактор философских изданий, преподаватель, партийный чиновник, член идеологической комиссии ЦК? В «техническом смысле» – в той же мере, что и функционер, обслуживающий компьютер: с одной стороны, он следовал запрограммированности аппарата, программам, правилам комбинаций, символов, кодов; с другой – находился в сложных взаимосвязях с комплексом иных аппаратов, включенных в единую систему продуцирования и репродуцирования. В соответствии с очередным поворотом «генеральной линии» он заново перерабатывал входную информацию в выходную, корректируя заложенное в памяти прошлое и подкармливая свои программы включением в другие аппараты. И он, и его деятельность были элементами универсума, запрограммированного на распространение могущественного всезнания. Как функционер, он мог быть причастен к формированию программ, к контролю над внешней стороной аппарата: Input – вход, Output – выход. Но он был бессилен перед «слепящей тьмой» магического сверхзнания власти, интимно присутствовавшей в каждой точке аппаратных взаимосвязей. Пытаясь повлиять на эти взаимосвязи, пытаясь изменить характер или направленность аппаратного мышления, но не порывая с самой системой, он, подобно героям романов Кафки, становился жертвой все того же запрограммированного всезнания, которое и обрекало его на герменевтику непонимающего всепонимания.

Да и могло ли быть иначе? Аппарат, сколь бы сложной ни была его программа, по самому существу своему неспособен постигать собственные основания, себя – как себя самого. Аппарат функционален. У него есть «вход» и «выход», объект как некое информационно-сегментированное «там» и, соответственно, заданные системой обязательные для функционера готовые идеологически-жесткие «точки зрения», имитирующие реальность здесь-и-сейчас. Имитирующие, потому что никакого наличного «здесь-бытия», никакого Dasein в поле его работы с аппаратом просто не существовало: идеологически предопределенная точка зрения предполагает, что истина уже известна, а ошибка невозможна. Вопрос о Dasein приходил к советской философии лишь в качестве заданного программой «информационного объекта другого мира», рассматриваемого с сегментизирующей точки зрения – то есть исключительно в упаковке объективированного «там-бытия» («Dortsein»): например, «проблема Dasein у Гегеля» или «учение о Dasein Хайдеггера».

3. Советская философия между догмой и реформизмом

Разумеется, было бы ошибкой отождествлять всю советскую философию с догматикой диамата, истмата и научного коммунизма. Кроме ортодоксов, были и реформисты, пытавшиеся после XX съезда КПСС модернизировать диалектический материализм. Чтобы скорректировать характер программ, они обращались к раннему или «истинному» Марксу, к новому прочтению Гегеля, предлагали новые интерпретации диалектической логики 4. Движения по расширению сферы допустимого бывали самыми неожиданными. Скажем, чтобы изменить отрицательное отношение к феноменологии, экзистенциализму и фрейдизму, их проблематика могла быть представлена как изначальная проблематика собственно философии Маркса. Так, например, в статье «Анализ