Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

в целях политизации населения зов к «исторической правде». Последствия этого стимулирования превзошли все прогнозы. Историческая правда вышла из берегов «борьбы за Советы» и вторглась за отведенные ей границы «борьбы с бюрократизмом». Для стихийного, «реалистически» ориентированного миропонимания история оказалась не только знанием о прошлом, но также руслом, по которому онтологически истолкованное прошлое смогло вливаться в повседневность. Тексты из прошлого и тексты о прошлом, утерянные традиции, союзы, партии, старые лозунги, программы, идеи, обороты языка, ходы мысли, пристрастия, фобии, вкусы, аргументы – все это в одночасье предстало плотной тканью актуальной действительности. Вопреки расхожему убеждению, будто прошлое, как бы оно ни возрождалось, есть уже мертвое, убитое самим временем, российская повседневность продемонстрировала обратное: время здесь ничего не убивает. Словно в музее, самое невероятное прошлое способно уверенно конкурировать с настоящим. Более того: угрожать возможностью стать единственной реальностью будущего.

5. «Философия снизу»

Пафос «исторической правды», энергия мифа об историческом прошлом, размывавшие устои «самого передового мировоззрения», сразу обнаружили уязвимое место официозной философии – ее разрыв с историческим знанием.

Встреча советских философов с историками за «круглым столом» редакции журнала «Вопросы философии» в апреле 1988 года20 публично продемонстрировала то, о чем многие давно догадывались: заверения о счастливом содружестве двух дисциплин были только ритуалом господствовавшего лицемерия; на деле обе стороны вовсе не интересовались друг другом и не нуждались во взаимных услугах. Разумеется, это ничуть не ослабляло пафоса философского всезнания и патернализма.

Будто в старые добрые времена, философы единодушно привили за марксистско-ленинской философией статус онтологического знания и столь же единодушно подтвердили ее верховное право самостоятельно судить об исторической реальности: давать объяснение объективного смысла исторического процесса в свете материалистического учения о развитии человеческого общества. В соответствии с веяниями перестроечных времен были допущены и частные расхождения, драпированные в наряды «актуальных проблем»: считать ли основой марксистской философии истории диалектический материализм или материализм исторический? нужно ли, следуя запросам современности, выделять марксистскую философию истории в отдельную дисциплину или же, очистив ее от запойного догматизма, сохранить в существующей дисциплинарной структуре знания? Не достигнув окончательного согласия, философы отечески пожурили историков за их «эмпиризм», за уход от всесильной теории, за отрыв исторических исследований от марксистской методологии.

С позиций историков, ситуация выглядела иначе: по их мнению, советская философия, претендовавшая на объяснение исторических процессов, только мешала, а не помогала их науке. Ни учение о смене социально-экономических формаций и способов производства, ни учение о базисе и надстройке, ни универсальные категории диалектического материализма не подтвердились серьезными историческими исследованиями. В течение десятилетий казуистика «материалистических закономерностей» была только идеологической обузой для историков, принуждая их либо лгать, либо следовать стратегии «белых пятен», либо «эскапистски» уходить в узкую специализацию. Вот почему советским философам приличествовало бы сегодня не наставлять историков, а самим повышать уровень исторической культуры…

Рассказ о провале этой благополучно забытой ныне дискуссии – не только пример обескураживающей беспомощности советской философии в годы ее предсмертной агонии, но также поясняющий комментарий к следующему этапу взаимоотношений между историей и философией: этапу нарастания стихийных компенсирующих усилий по заполнению идеологических пустот, возникших в разрыве между бурной историзацией повседневности и степенью ее осознания.

Однако размывание марксистско-ленинской доктрины вовсе не означало отказа общества от потребностей в онтологическом миропонимании, в генерализующей философии истории и всеобъясняющей мудрости. Напротив, распад прежней картины мира только обострял нужду в ее скорейшей замене. «Правда истории», вызвавшая к жизни каскады деструктивных и мифологических реакций на образы прошлого, более всего нуждалась во всеобъясняющем толковании – толковании, богатом широкими обобщениями, прозорливым объяснением взаимоотношений закономерного и случайного, знанием смысла и цели всемирно-исторических процессов, на обочине которых Великая Держава в кратчайший срок растеряла все, что служило предметом ее гордости.

Вера в возможность таких толкований, в возможность обретения какого-то нового всеобъемлющего, всеобосновывающего и всеобъясняющего целостного посткоммунистического мировоззрения, вобравшего в себя «все лучшее из прошлого» или непосредственно опирающегося на лучшее прошлое, легко приняла под свои знамена и вчерашних функционеров советской философии, и жертв ее воздействия, и ее идейных противников. Эту веру стали исповедовать прежние и вновь возникающие философские журналы, учебные программы, газетные публицисты борющихся направлений. И это понятно: потребность во всеохватывающем сверхзнании, в единственно-верном и всесильном учении, в правильных точках зрения исходила теперь не от господствовавшей системы идеологического принуждения, но «снизу» – от почвенных интересов новых политических движений и партий, от армии вчерашних преподавателей обществоведения, научного коммунизма, научного атеизма, исторического и диалектического материализма, от десятков тысяч рядовых читателей. Психологически тут была необходимость опереться на смысл перед натиском бессмыслицы – надежда на артикуляцию невнятной внутренней правды посредством обнаружения «высшей справедливости», усилия опознать скрытые силы и законы в абсурдножестком сцеплении событий, найти корни обманов и самообманов, разгадать грядущие судьбы, обрести идентичность… Логику подобных ожиданий наглядно иллюстрирует отрывок из письма провинциального философа в столичный журнал: «Марксистская революция в философии начиналась со смелых, даже дерзких притязаний не только объяснить, но и перестроить мир. На деле не было сделано ни то, ни другое. Мы оскандалились относительно прогнозов о светлом будущем всего человечества, о грядущем миропорядке, не говоря уже о многократных конфузах в отношении научных теорий и открытий. Мы не предвидели свою собственную перестройку. Теперь надо начинать с самого фундамента, чтобы как-то подойти к пониманию того, что с нами происходит, куда несет нас рок событий. Рождающемуся на наших глазах новому миру нужна повивальная бабка, но не в виде насилия, а в лице мудрости. Нужна действительно новая философия истории. Может быть, мудрость спасет мир. Сегодня такой момент, когда крайне необходимо социально-историческое прозрение. Ответы нужны сегодня. Завтра от них будет малый прок. Сегодня нужно знать, существует ли какая-то историческая закономерность, идет ли чередование каких-то общественных форм, надо знать, что подвластно сознательному регулированию, а что во власти стихии и бессознательного. Без этих знаний мы во власти хаотических представлений и социально-исторической слепоты»21.

Примечательно: по-ленински нетерпеливый автор письма все еще одушевлен верой в существование некоего столичного философского центра, способного «в ответ на просьбы трудящихся» за один день разработать мудрые программы необходимых ответов и тем самым спасти мир. И это при том, что он прекрасно знает – подобные инстанции давно исчезли; «завтра» для них уже наступило. От центральных философских министерств остались лишь вывески, прикрывающие прозябание вчерашних функционеров от философии. И если здесь что-то и оказалось способным к обновлению, то произошло это прежде всего за счет общего прогресса рекомбинации уже сложившихся культурных традиций.

В русле этого процесса функцию идеологического демиурга, преобразующего хаос ресурсов разрозненных представлений в космос всеохватывающего мировоззрения, взяла