Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

— Я родился в Петербурге, — обратил ко мне настоятель свое худое, серое лицо. — Русский дворянин… До штабс-капитана дослужился еще в русско-германскую… Был в плену… Служил Деникину, потом Врангелю… При бегстве из Крыма вот… глаз потерял…

Я жадно расспрашивал монаха о его дальнейшей судьбе, о пострижении. Потом сказал:

— Вот вы прожили бурную жизнь… Не тесно, не скучно вам тут?

Он поглядел на меня пристально и тихо, с убеждением произнес:

— Здесь покой.

Я спросил, много ли под его духовным началом монахов.

Он молчал, колеблясь. Наконец решился:

— Семнадцать. Да, всего семнадцать… Старики умирают. А молодежь идет к нам заработать… временно смиряя себя… У нас большой доход — виноградники. Государство разрешает монастырям держать и наемных работников…

Позже, в саду, настоятель опять заметно оживился, говорил только с Тамарой Федоровной, все более увлекаясь ее присутствием в обители: подоткнув рясу, сам полез на лесенку, прислоненную к высокой груше, рвал, скрытые листвой, для нашей спутницы тяжелые плоды и бросал их вниз, а она ловила, потом он велел служке принести и поставить нам в машину корзину позднего осеннего винограда.

Прощаясь с настоятелем, одиноким творцом печальных икон и бывшим врангелевским офицером, я вдруг заметил, что с возвышения виноградников глядит на нас, вернее, на Тамару Федоровну, голый до пояса, загорелый молодой монах с лицом врубелевского демона и горящими длинными глазами конокрада, расчесывая большим деревянным гребнем свои черные женские волосы. Настоятель побледнел и что-то приказал по-болгарски дерзкому монаху, но тот не двинулся с места, только усмехнулся.

…В выбеленных солнцем развалинах посвистывал горячий ветер. Вокруг не было ни автомобилей, ни высоковольтных мачт. Все казалось бесцветным — небо и море, и холмы.

И ни души.

Только мы трое — Людмила Хитяева в шинели с поднятым воротником, оператор Юра Марухин, сидящий вдали на камне с ручной камерой, обернутой черной саржей, и я — оба в выгоревших рубашках навыпуск, странно напоминающих древние пеплумы.

Разговариваю с Хитяевой, бродя вдоль полуразрушенных колонн Херсонеса, греческого поселения на берегу Черного моря, недалеко от Севастополя.

— Раньше это море называли Евксинским, — говорю я, — здесь жили люди, приплывшие из Греции. — Я озираюсь. — На этой площади, вероятно, стоял гномон.

— Что это такое? — спрашивает меня актриса.

— Каменный столб, отбрасывающий тень. По длине ее узнавали время — мерили тень ступнями. «Я приду к тебе, говорили, в семь ступней после полудня».

Актриса мерила тень от колонны. Ее солдатские сапоги легко ступали в песке. За ней шла, опустив морду, лошадь.

— Неужели здесь был город, была жизнь?..

Хитяева остановилась. Ее лицо, и волосы, и шинель ветер осыпал белесым песком.

Мы стояли, неотделимые сейчас от камней и холмов — от прошлого.

— Я пришла в семь ступней после полудня, — тихо смеясь, произносит актриса, — чтобы понять, какое имеет отношение гномон и вообще все это к моей Глаше.

Въевшийся в поры песок делает наши лица пыльно-глиняными, неразличимыми.

— Как ни странно, самое непосредственное, — отвечаю я.

Хитяева стоит в тени колонны рядом с лошадью, среди мелового ветра.

— Сейчас мы думаем об уносящемся времени, — продолжаю я, — а это ощущение живет в душе Глаши. Вот в «Войне и мире» все освещено восприятием, внутренним миром Пьера. Не помышляя, естественно, ни о каких параллелях с великой книгой, могу только сказать: занимая подчиненное место в главном сюжете, Глаша должна отбросить на него свет своего человеческого, женского нетерпения, разочарования, что с врагами замирились и должны учиться с ними сосуществовать, отбросить трагический отблеск своей гибели. Именно поэтому в конце картины я разворачиваю ее смерть как политический реквием. Глашу сражает пуля Русанова, и пока она мучительно медленно рушится за простреленной дверью купе международного вагона, врывается голос автора: «Через год в Лозанне падет от пули белогвардейцев Боровский, через три года в поезде будет убит террористами советский дипкурьер Теодор Нетте. Следующей жертвой станет полпред Войков…» Голос автора звучит на кадрах ослепительно освещенных ночью столиц Запада: «Где убийцы?.. Ищите убийц!.. Здесь светло, в городах Европы… Здесь светло!.. Светло в Берлине! В Париже светло! В Нью-Йорке светло! Ищите убийц!.. Убийц ищите!» Вагон с трупом Глаши на полу вырывается из тоннеля. Несут позолоченного деревянного ангела, изваяния святых, папу в паланкине, сотни инвалидов войны в колясках заполняют улицы, смотрят вниз парижские химеры, поднимаются вверх американские небоскребы: «Голубь мира еще летит, говорят в храмах и парламентах, ибо воды потока не успели отхлынуть…» Волосы мертвой Глаши цепляются за штыки карабинеров — ее выносят из вагона…

Хитяева в меловом ветру говорит:

— Это я понимаю. Почему вы все время переклеиваете эпизод мой с Безлыковым на берегу? Монтажница говорит, что красота мира — уже не я, а лошадь, как Афродита, выходящая из моря, это верно? — Актриса уткнулась в морду кобылки, смеется. — Я ревную… понимаете?!

— Дублершу? Ведь в Бердянске в той сцене снималась другая лошадь. А по существу мне вам ответить трудно, Люда. Монтаж — продолжение литературы, только другими средствами. Меняю слово, эпитет — меняется смысл фразы. Переставляю кадры — возникает новый образ. Марухин замечательно снял лошадь, возникающую из волн. Я соотнес ее план с вашими обнаженными ногами, которые вы накрываете шинелью позади конских копыт, и очень крупно снятым лицом, и появлением Безлыкова в отдалении, и вашим вопросом сквозь слезы: «Такая красота… а зачем?» Поставил после этого кадр летящих в небе птиц — сразу банальщина. Лошадь-Афродита и лицо исстрадавшейся, непримиримой девушки-воина — прекрасно, а птицы — кинематографическая пошлость. «Девушка была прекрасна, как цветок», — когда-то это сравнение, вероятно, было открытием. А попробуйте нынче написать это всерьез — пародия! Ищу неожиданных иносказаний, поэтому и переклеиваю сцену по многу раз: размываю реальное время, заменяю его поэтическим.

Набегают волны, заливают следы на песке, звучат тихие голоса:

— Ну что ты за мной все ходишь, комиссар?

Следы, следы.

— Наверно, вы очень образованный?

— Это почему?

— Больно жалостливы.

— Жестокость рождает жестокость, а надо остаться человеком.

— А я — человек?

Облизнула волна уткнувшийся дулом в песок ржавый пулемет. Загрохотал… Смолк. Тянутся следы…

— Интересно, какие ты любишь книги, Глаша?

— Рассказ про лошадь «Холстомер». А еще стихи… про черную шаль… Вот скажите мне — для чего жизнь?

— Чтобы сделать ее лучше.

— Я верю.

Пузырится вода в следах. Торчит из песка простреленная боевая труба. Просигналила труба. И опять тишина и следы.

Снова из моря выходит лоснящаяся от воды и света лошадь — образ природы, иносказание нагой женщины.

И сразу — лежат на песке рядом Безлыков и Глаша, а между ними ее