Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

новым миром всецело лживой и неподлинной жизни, принесенным в Россию извне, с Запада. Тезис этотясно высказал несколько десятилетий назад И.А. Ильин, необычайно популярный сегодня в России классик посткоммунистической философии: «Воинствующее безбожие, антихристианство, материализм, отрицающий совесть и честь, террористический социализм, тоталитарный коммунизм, вселенское властолюбие, разрешающее себе все средства, – весь этот единый и ужасный недуг имеет не русское, а западноевропейское происхождение»25. Концепция разрыва не отрицает наличия двух противоборствовавшихтенденций в историческом прошлом России или возможности преемства в культурном наследии. Она отрицает лишь онтологический статус того прошлого, которое для нее идеологически неприемлемо. Напротив, истинно самобытное нуждается в наследующем воспроизводстве, продолжении и утверждении. При этом избирательное разведение истинного и ложного в таком типе дискурса принадлежит не столько индивидуальному сознанию, сколько сознанию групповому, партийному, идеологически однородному.

При всех отличиях этих двух концепций, оказавшихся сначала в центре полемики самиздатских правдоискателей, а в эпоху перестройки вылившихся на страницы общероссийской печати, между ними легко усмотреть много общего. Общее – не только в сходстве пробольшевистских и антибольшевистских представлений о том, что русская история, заново начатая с октября 1917 года, продолжает коренные тенденции прошлого (неважно: положительные или отрицательные), но – прежде всего – в онтологическом статусе самого исторического прошлого, в вере в его неумирающую, вечно-живущую, самотождественную и субстанциальную природу. Отсюда – пристрастие к сквозным генерализациям, морализму и всеобъясняющим ответам. Отсюда же – убежденность в существовании «подлинного пути», образ которого, словно затерянная книга на полке, хранится в недрах коллективного русского разума и ждет того времени, когда пророки помогут вспомнить забытое, оживить и возродить потаенное.

Если сопоставить этот стихийный, нетронутый критической рефлексией, насквозь идеологизированный избирательный традиционализм с официальной доктриной советской философии, учившей вслед за Лениным о присутствии в истории двух культур, воплощающих прогрессивные и реакционные тенденции, о наследовании марксистами «лучших образцов, традиций, результатов26 прошлого, если помнить, что марксистско-ленинское отрицание не означает простого «нет», но включает в себя преемственность, усвоение, переработку и объединение в высшем синтезе всего исторически передового и прогрессивного, если не исключать отсюда сталинско-ждановского насаждения «лучших национальных традиций» и метода социалистического реализма, если не забывать о «вечно живых идеях» основоположников марксизма-ленинизма, тексты которых избирательно использовались для правильных самоописаний канонизировавшей их культуры, – то структурно-функциональные сходства традиционализма официозного и неофициального, несомненно, превзойдут доктринальные различия.

Нет нужды объяснять эти сходства «загадочностью русской души». Достаточно того, что при любой последовательной методологии мы неизменно будем иметь дело с общеструктурными связями, с единством культурного пространства, временной последовательностью, потребностями отбора, воспроизводства и наследования, силами инерции, механизма культурных ретрансляций и трансформаций. Наконец – с неустранимым господством центра, центральной власти, с ее аппаратами и программами. А если так, то и учение о «двух культурах», и прорастание неофициальной культуры в симбиозе с официальной, и феномен «двойного сознания» внутри единой партийно-государственной идеологии, и всевозможные государственно-политические, экономические, правовые экспликации из вездеприсутствовавшего «диалектического закона единства и борьбы противоположностей», и борьба реформистской доперестроечной советской философии за расширительное толкование «ценностей прошлого», за включение «лучших образцов, традиций, результатов» в обновленные программы, и, наконец, сам избирательный традиционализм «философии снизу», – все это предстает исследователю уже не мозаикой подбираемых элементов, но устойчивой общекорневой системой переплетающихся зависимостей и взаимодействий. Последовательный анализ функций этой системы – увлекательная возможность увидеть различия и динамику, не прибегая к схематизирующему редукционизму линеарных стадий.

7. Прошлое в образе будущего: амбивалентность традиции

Для дореволюционной России марксизм как философская теория долгое время оставался окраинным, маргинальным: внеакадемическим, полулегальным либо вовсе запретным. Марксизм обитал к недоступных для цензуры зонах – в студенческой субкультуре, в подполье, в антиправительственных агитационных изданиях, далеко в эмиграции, где ожесточенно спорили меж собой его пропагандисты-интерпретаторы: Плеханов, Аксельрод, Ленин, Богданов, Луначарский. Позже, оказавшись философией власти, став символом диктатуры ее сверхзнания, всецело трансформированный тоталитарным режимом в идеологический аппарат для тиражирования «цельного миросозерцания», марксизм был провозглашен единственным каноническим метаязыком самоописания советской культуры. Благодаря такому самоописанию культура не только получала свой идеальный автопортрет, но выстраивала различные уровни систем легитимности и дистрибуций, позволявших отделять «правильное» от «неправильного», допустимое от запрещенного, существующее от будто бы не существующего.

Кризис доверия к такому самоописанию, кризис его легитимности, кризис дистрибуций, вызвавшие к жизни потребности переоценки ценностей, желание перемен и новой справедливости, способствовали тому, что в годы перестройки язык и ценности альтернативной, неканонизированной, «неправильной», полузапретной или вовсе запретной субкультуры стали серьезными претендентами на господство в языке власти и метаязыке самоописания обновляющейся культуры. Феномен возникновения «философии снизу», о котором шла речь, также свидетельствует о том, что в сфере культуры перестройка означала не отход от прошлого, но, напротив, – стихийную активность в обживании его возможностей для новой социально-культурной интеграции.

Реставрация «традиций» предстала необходимым условием дальнейшей их рекомбинации.

Именно процесс такого рекомбинирования и демонстрирует вторжение прежде маргинальных, апокрифических, запретных и полузапретных имен, текстов, проблем, ориентации, установок и ценностей в пространство перестроечной и постперестроечной философии.

Способность одной традиции брать на себя функцию другой, уже исчерпанной, справедливо подталкивает к мысли об их функциональном сходстве. И действительно: в своем пафосе сверхзнания, которым задаются «правильные» точки зрения, в своем стремлении к доминированию, нормативности, надзору, в своей доктринальности, в своей претензии на высший синтез лучших образцов, традиций и результатов, наконец, в своей интеллектуальной и нравственной безответственности философия снизу стала воспроизводить те же черты и функции, что были характерны и для вчерашней философии советского официоза.

Следуя потребностям мировоззренческого обоснования новой культурной и национальной идентичности, скрепленных такими идеологическими символами и мифологемами, как «русская идея», «соборность», «русский космизм», «русский ум», «русская душа», «русский характер», «русская судьба», «особая историческая миссия», «особый русский путь», провозглашая своим критерием церковную и национальную пользу, реставрационная инерция посткоммунистической философии снизу настойчиво претендует на статус вчерашней «философии сверху» – быть доминирующим метаязыком самоописания культуры и вообще всякой действительности. И надо отдать должное, у этой претензии есть свои основания: идеальный автопортрет «русской духовности», потворствующий психологии национального нарциссизма и ксенофобии, необычайно благоприятен для такого типа философствования. Перед ними опять «суммы» ответов на все вопросы, как это было в диамате, затем – в «культурологии». Еще раз – усилие дать целостную и всеобъемлющую картину мира, «схватить единым пониманием сложную цепь явлений природы и человеческой истории». Снова – стремление вернуть философии партийность и массовость, соединить ее с идейной непримиримостью, с эстетикой монументальности и долгом служения народу. Снова – потребность очистить ортодоксию от ересей…

Своеобразие феномена посткоммунистической «философии снизу» еще не было предметом специального анализа. И потому в дополнительных пояснениях нуждаются оба взятые в кавычки слова; они условны.

Прежде всего: философия эта не отмечена оригинальными философскими