Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

они включат в это понятие планирование и участие в том, что они квалифицируют как агрессивную войну, и проведение того, что они предпочитают называть массовым истреблением. СССР продолжал сражение до самой последней возможности, но проиграл его. «Серьезные нарушения» были включены в общие статьи 49/59/129/146 и 50/51/130/147 именно как серьезные нарушения и не более того.

Это понятие, несомненно, было введено из желания разграничить действительно серьезные нарушения – те, которые заслуживали альтернативной характеристики как «военные преступления», и заурядные случаи несоблюдения. Эти последние в равной степени подлежали бы наказанию, если бы какие-нибудь гуманитарные энтузиасты взяли дело в свои руки. На самом деле эти нарушения в равной степени подлежали наказанию в соответствии со ст. 29 Конвенции об обращении с ранеными и больными 1929 г., и в этом была одна из причин, по которым эта статья осталась практически «мертвой буквой». Выделить серьезные нарушения теперь означало отнестись к делу серьезно. Предложения группы Лаутер-пахта вполне могли показаться слишком общими. Например, британское Министерство обороны, которое вовсе не относилось враждебно к самому принципу, предложило следующую вдумчивую и умеренную критику: «Включение в качестве военных преступлений (а) «серьезного умаления личной свободы», (б) «ущемления человеческого достоинства» или (в) «крупномасштабного разрушения собственности» означало бы посягательство на неизбежные результаты самой войны. Каждый человек, призванный в армию, сталкивается с «серьезным умалением личной свободы» и, вероятно, в некоторых случаях с «ущемлением его человеческого достоинства». Многие действия во время войны предусматривают крупномасштабное разрушение собственности»[247].

Перечни более конкретных серьезных нарушений в том виде, в каком они в конечном итоге были определены, судя по всему, были приняты всеми в качестве минимума; конечно, некоторые государства, и среди них СССР, были разочарованы тем, что списки не оказались более длинными. Эти списки слегка варьировались в разных конвенциях, чтобы удовлетворить предполагаемым потребностям каждой категории «покровительствуемых лиц или имущества»[248]. Общими для всех были «преднамеренное убийство, пытки и бесчеловечное обращение, включая биологические эксперименты, преднамеренное причинение тяжелых страданий или серьезного увечья, нанесение ущерба здоровью». Конвенции об обращении с военнопленными и о защите гражданского населения во время войны добавляли принуждение к службе «в вооруженных силах неприятельской державы» и умышленное «лишение… прав на беспристрастное и нормальное судопроизводство», которые были предписаны этими конвенциями. Конвенция о защите гражданского населения и конвенции о раненых, больных и потерпевших кораблекрушение добавляли «незаконное, произвольное и проводимое в большом масштабе разрушение и присвоение имущества, не вызываемые военной необходимостью». Для гражданских лиц было добавлено «незаконное депортирование, перемещение и арест покровительствуемого лица», а также взятие заложников.

Таковы были серьезные нарушения конвенций, к которым ВДС обязались в предшествующей общей статье применять определенные уголовные санкции. И снова Дипломатическая конференция, хотя она и не зашла так далеко, как того желали некоторые, по мнению других, оказалась поразительно новаторской. Поскольку международный уголовный суд отсутствовал и при том что ссылка на международные трибуналы вроде Нюрнбергского или Токийского была исключена, суд и вынесение приговора могли проходить только в национальной юрисдикции. Но национальным судам была предоставлена применительно к этим конкретным правонарушениям универсальная юрисдикция, т. е. право судить как иностранцев, так и лиц, в нормальных условиях находящихся в их юрисдикции, и ВДС обязывались обеспечить, чтобы «лица, обвиняемые в том, что они совершили или приказали совершить то или иное из упомянутых серьезных нарушений», были привлечены к ответственности если не в собственных судах этих стран, то посредством экстрадиции в другую страну.

Принципиальная трудность и головная боль с этой общей статьей для западных стран, которые честно хотели выполнять свои обязательства по конвенциям, состояла в том, как принять законодательство, позволяющее помещать под стражу предполагаемых преступников и затем экстрадировать тех, кого они не захотят сами привлечь к ответственности, если они не предпочтут попросту дать им скрыться (что вполне возможно по политическим причинам). Проблемы такого рода не вызывают головной боли у государств с однопартийной системой и/или с диктаторским режимом, где закон, что бы там ни говорила конституция, понимается как инструмент, служащий режиму, и выполняет роль флюгера, который поворачивается в зависимости от направления политического ветра. Совсем по-другому выглядели перспективы, например, для британского и американского правительств, когда они представляли себе возможные варианты вполне предсказуемого противодействия в парламенте и Конгрессе! Вся история могла тянуться годами, и совершенно нельзя было рассчитывать, что законодательное нововведение выйдет без поправок. СССР одержал еще одну из своих «моральных побед» на этой конференции, доказывая, что государствам следует завершить работу над соответствующим законодательством в течение двух лет, и намекая, что только отсутствием серьезного подхода к этому вопросу объясняется их отказ принять такое временнóе ограничение. На деле СССР сам оказался не в состоянии ратифицировать конвенции намного быстрее, чем США и Великобритания, для которых принятие соответствующего законодательства, безусловно, было реальным тормозом на этом пути. В конце концов они ратифицировали ЖК в 1955 г. и 1957 г. соответственно, а СССР – в 1954 г.

Все эти начинания в том, что касается преследования, ареста, предания суду и наказания лиц, совершивших серьезные нарушения конвенций, представляли собой один из наиболее примечательных и по всем гуманитарным, либеральным и антивоенным критериям прогрессивных моментов. Не настолько сильно привязанные к нюрнбергским принципам, как могли бы быть, и намеренно помещенные вне основного потока международного уголовного правосудия, который, как предполагалось, должен был брать начало в Нюрнберге (но к тому времени практически иссяк в зыбучих песках ООН), общие статьи, посвященные уголовному наказанию и серьезным нарушениям, тем не менее ознаменовали собой заметный шаг вперед по пути развития международного законодательства[249]. Мутон чрезмерно преуменьшал их значение, представляя отчет подкомитета, который проделал всю работу по сглаживанию острых углов[250]. Это была его работа – неприятная работа, как можно с уверенностью предположить – успокоить в данном случае навязчивые страхи по поводу ущемления национальных интересов, подчеркивая степень, до которой интернационалистские устремления первоначального предложения были устранены. Любые их сохранившиеся следы могли означать гибель надежд на ратификацию конвенций в некоторых государствах. Но назойливо твердить, как он, о национальных аспектах означало создавать ложное впечатление. Национальные суды должны делать не что иное, как «применять санкции для принуждения к исполнению международных норм, и с этой целью [они] должны обладать эффективной универсальной юрисдикцией и осуществлять ее»[251]. Право, которое они должны применять, есть международное уголовное право, ни больше и ни меньше. И не имеет никакого значения, что «серьезные нарушения подлежат наказанию потому, что они являются нарушениями международного права (т. е. положений договора), а не потому, что эти деяния сами по себе являются нарушениями международного права, за которые все