Юрий Бондарев - Вячеслав Вячеславович Огрызко

И, повернувшись в сторону Борисовой и Берзер, ткнул в них карающим перстом:

– Талант автора сильно преувеличен в известных мне устных отзывах!

После чего Горенштейн плюнул на всё к чёртовой матери – и больше не стал таскаться по издательствам» (сетевой журнал kamerton.ru. 2023. 18 марта).

Вспомнил про повесть «Зима 53-го года» Горенштейн лишь в 1978 году. Он предложил её Василию Аксёнову, который с азартом составлял неподцензурный альманах «Метрополь». Но Аксёнов предпочёл взять у писателя другую повесть – «Ступени».

После окончания сценарных курсов Горенштейн продолжил бегать в 6-е объединение «Мосфильма». Ему пытался помочь Тарковский. В 1964 году он написал: «Фридриху, в надежде, что мы с ним сделаем хороший фильм». К слову, Тарковский даже в 1970 году ещё не оставлял мысли снять по «Дому с башенкой» фильм – но судьба распорядилась по-другому.

Потом Андрей Кончаловский привлёк писателя к экранизации повести Чингиза Айтматова «Первый учитель», правда почему-то не указав его как сценариста в титрах фильма. Только в начале 1970-х годов Горенштейна наконец официально признали. Его указали как соавтора сценария фильма Тарковского «Солярис». А потом про писателя вновь вспомнил Кончаловский и попросил спасти его фильм «Раба любви», первый сценарий для которого запорол Рустам Хамдамов. И только Бондарев больше в творческой судьбе Горенштейна никакого участия не принимал.

Справедливости ради добавлю: со временем перестал где-либо упоминать Горенштейна и Тарковский. В 1980 году писатель эмигрировал в Германию, где провел остаток жизни. В постсоветской России его произведения были опубликованы, но особого резонанса не получили.

* * *

Из того, что в 1963–1966 годах обсуждалось на «Мосфильме» в объединении писателей и киноработников, Бондареву особенно близко оказалось всё, что было связано с экранизацией повести Бориса Балтера «До свидания, мальчики!» (Я не говорю здесь о повести «Пядь земли» его друга Григория Бакланова, ибо там вопрос о съёмках решился ещё в 1962 году).

Я понимаю, чем писателя тронула эта вещь – она напомнила ему собственную безмятежную довоенную юность. Повесть Балтера оживила картины первых боёв. И она же воскресила всех погибших ребят.

Когда сценарно-редакционная коллегия 6-го объединения первый раз обсуждала литературный сценарий Балтера (а это случилось 25 июня 1963 года), Бондарев признался, что давно не читал такой прелестной и тонкой вещи. Однако для полноценного фильма одной тонкости, по его мнению, было мало. Где-то в сценарии следовало проявить и грубость. А где? «Может быть, – размышлял Бондарев, – возникнет мысль написать один бой и, может быть, все ребята жили во имя этого боя. Может быть, они не взяли деревню, когда бой шёл за деревню и их скосил пулемёт» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2440. Л. 47).

Балтер не совсем понял ход мыслей Бондарева. Он переспросил писателя: «Ты хочешь поставить точки над „и“?» И что ему ответил Бондарев? «Нет, не совсем точку. Это будет какое-то эмоциональное завершение этой вещи. Я понимаю тебя. Будет отступление от повести. Это уже после 40 лет. Было ожидание смерти и была Инна, и было то счастье, которое никогда не вернётся ‹…› Это была та юность, которая вспоминалась во всех цветах радуги. Это очень здорово сделано, и я считаю, что это – лучшая вещь о нашем довоенном поколении. Но всё же закончилось так: танк, танк. Но мы были участниками какого-то первого боя. Так что это было. Ты же стрелял по кому-то, Миша (Бондарев обращался к режиссёру Калику. – В. О.), и ты, Боря» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2440. Л. 48–49).

Через три недели Балтер представил на обсуждение второй вариант своего литературного сценария, который оказался слабее первых набросков. Почему? Отчасти в этом виновато было руководство 6-го объединения «Мосфильма».

Судите сами. В первом варианте один из героев Балтера погиб в ходе атаки, а другой стал военным хирургом, которого в 1952 году расстреляли. Последняя деталь очень смутила замглавреда объединения Бориса Грибанова. Ведь у людей его поколения расстрелы того года сразу ассоциировались с делами о космополитах и врачах-вредителях. А стоило ли не напоминать читателям о тех трагедиях? Грибанов осторожно заметил писателю, что, конечно, никто не вправе ему навязывать какие-то трактовки и тем более требовать переписать судьбы героев. Но он дал другой совет: «лучше умолчать» и про 1952 год нигде не упоминать. Грибанов считал, что в конце концов фильм будет не о судьбе трёх мальчиков, а о судьбе целого поколения.

Но одно исправление повлекло за собой другое, и в итоге Балтер смазал финал. Однако киношному начальству оказалось важнее, что из сценария исчезли все намёки на кампанию против космополитов и на раздувавшееся перед смертью Сталина дело врачей. Поэтому оно согласилось передать литературный сценарий писателя в режиссёрскую разработку.

К работе приступил Михаил Калик, хотя у него вообще-то были совсем другие планы. Когда 5 ноября 1963 года собрался худсовет 6-го объединения, чтобы выслушать планы всех режиссёров, он сообщил: «В сентябре 64 г. я хотел бы дать „До свидания, мальчики“, передохнуть и в конце года приступить к „Кругу света“, который бы занял у меня 65-й год, а в 66 г. уже делать картину к 50-летию Советской власти» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Д. 2446. Л. 25).

Но уже тогда Калик вынашивал идею экранизации нашумевшей повести Солженицына. Он признался на худсовете: «„Один день Ивана Денисовича“ меня интересует как совершенно новая вещь по своему содержанию. Здесь нужен консультант. По стилистике своей она будет совершенно новой, ни на что не похожей. У нас ещё есть время, чтобы подойти к этой теме».

Признание Калика всех очень всполошило. Бондарев не скрыл своего недовольства. Он раздражённо заметил: «Об этом сейчас говорить не очень своевременно». Писатель считал, что было бы полезней, если б режиссёр после съёмок картины по повести Балтера вернулся к «Кругу света». Бондарев так говорил на худсовете, будто Калик уже вовсю снимал фильм «До свидания, мальчики». В реальности ещё даже не был утверждён режиссёрский сценарий. Калик его представил худсовету лишь через две недели – 19 ноября 1963 года.

На худсовете сразу возник бурный спор. Андрей Тарковский потребовал убрать все красивости. «Мне бы хотелось, – чуть ли не кричал Тарковский на худсовете, – чтобы эта вещь была жестокой чрезвычайности. Она не жестокая, она изящная». Он настаивал: «Это проблема погибшего поколения предвоенного, наших советских ребят». Тарковский не скрывал: «Мне хочется, чтобы это был фильм жестокий, страшный, и не хочется, чтобы он был красивым» (РГАЛИ. Ф. 2453.