Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Нюрнбергским принципам, о которой страны, входящие в этот блок, заявили с самого начала и которая с тех пор не уменьшалась, объяснялась, как первоначально, так и впоследствии, во-первых, особым акцентом, который они делали на преступлениях против мира, и соответствующим удовольствием от перспективы предать виновников должным образом разрекламированному суду; во-вторых, ореолом авторитета, который все это могло придать квалификации ими военных действий, направленных против них как агрессивных и «несправедливых», а таких же действий, предпринятых ими самими, как по необходимости оборонительных и «справедливых». То, что одна группа государств применяла подобную терминологию, а другая группа ее избегала, вносило путаницу в обсуждение надлежащего толкования и применения права войны с начала 50-х годов.

Военные преступления составляют ту часть послевоенных уголовных процессов, которая внесла самый большой вклад в разработку правовых норм. Реконструкция права вооруженных конфликтов представлялась необходимой и желательной людям, мыслящим на перспективу, по мере того как ход разворачивавшейся войны каждый день выявлял существующие пробелы в праве. К тому времени, как война закончилась, и МККК, и различные правительственные учреждения, с которыми он сотрудничал, сформулировали идеи об усилении и усовершенствовании женевской составляющей права – того аспекта юридической и гуманитарной деятельности, о котором мир знал мало. О чем Объединенные Нации (как стали называть себя страны, объединившиеся против Оси) знали очень много в этой сфере, так это о военных преступлениях, совершенных или предположительно совершенных германскими властями и вооруженными силами, их европейскими союзниками и вассалами, а в другой половине мира – японцами и их пособниками. Конечно, сама концепция военных преступлений и ее формальное выражение могли быть в принципе приложены к обеим сторонам конфликта, но в сложившихся обстоятельствах того времени она с неизбежностью распространялась победителями на побежденных. Термин «военные преступления» неустанно вбирал в себя все самые отвратительные и варварские способы, которыми побежденные режимы проводили военные действия и осуществляли последовавшую потом длительную оккупацию, и если оставаться верным принципу, то следует признать, что масштаб и характер того, что обнаружилось, намного превосходил то, в чем можно было обвинить победителей (и в чем они действительно впоследствии были обвинены).

Военные преступления совершались в огромных масштабах и сопровождались всеми мыслимыми – а иногда и немыслимыми – злодеяниями и кошмарами. Бóльшая и самая страшная их часть была следствием нацистской/фашистской идеологии, не в последнюю очередь – свойственной ей специфической идеи тотальной войны, которая оправдывала пренебрежение любыми законами, правилами и обычаями, препятствующими достижению ее высших ценностей, состоящих в господстве «расы господ и нации господ». Соответственно военные преступления совершались тогда и там, когда и где, по мнению нацистского руководства, это могло принести преимущества. Военные преступления были по большей части следствием холодного преступного расчета.

Таким образом, право войны вступило на арену реконструкции международного порядка в судебной форме, кратко именуемой «Нюрнберг». Здесь необходимо отметить два последствия. Первое состояло в том, что не проводилось никакого различия между гаагским и женевским компонентами права: гаагский компонент имел дело главным образом со средствами и методами ведения боевых действий, в то время как женевский компонент сосредоточился исключительно на защите жертв войн. Это различие мы уже отмечали, но его требуется снова упомянуть en passant[283], потому, что в последующие годы ему было уделено очень большое внимание. Это различие служило эмоциональным потребностям одних заинтересованных сторон, профессиональным интересам других, и оно оправдывалось прежде всего тем, что Женева имела отношение только к защите жертв и пострадавших, в то время как Гаага занималась всеми аспектами ведения войны и ее последствиями. Поскольку женевское право обладало своей собственной историей с 1864 г. и собственным ангелом-хранителем в лице МККК, имевшим к нему свой особый интерес, существовали вполне очевидные причины, по которым оно не могло не стать отдельным предметом рассмотрения, который лишь с большой осторожностью можно было упоминать через запятую с гаагским правом и которым не следовало заниматься на тех же самых конференциях.

Но в большинстве практических аспектов различие между этими двумя ветвями права войны было искусственным. Нюрнбергский обвинительный акт и приговор не усматривали необходимости учитывать это различие в обобщающем анализе тех, кто, как и почему пострадал во время последней войны. В любом случае не могла не возникнуть своего рода шизофрения или некий когнитивный диссонанс в отношении права, которое, в соответствии с доктриной его крайних толкователей, стремится поддерживать бесчисленных отдельных людей во время войны, но демонстративно не проявляет никакого интереса к процессам, которые могут увеличить или уменьшить их число. Благоразумная отстраненность, которую должен соблюдать МККК в своей деятельности по защите и освобождению людей, не требовала подобной сдержанности в обсуждении права другими сторонами. В то же время операции в современной войне с их устойчивой тенденцией смешивать категории лиц и приводить к более широкому и недифференцированному воздействию фактически предполагали объединение этих отраслей права. К 70-м годам единство этого целого наконец получило определенную долю того внимания, которого оно заслуживало. Женева оказалась местом проведения Дипломатической конференции, на которой был запущен новый раунд законодательной работы, и объявленным содержанием ее деятельности было развитие Женевских конвенций, однако принятые в итоге Дополнительные протоколы на деле содержали в себе чистейшей воды гаагское право. Были попытки разделения этих двух компонентов, но они не удались. Однако есть основания считать, что интересы человечества понесли ущерб оттого, что тенденция, берущая начало в пренебрежении определенными средствами и методами тотальной войны во время Нюрнбергского процесса, была закреплена тем, что те же самые вопросы были исключены из обсуждения на Дипломатической конференции 1949 г. Трудно не увидеть, что после этого политические и технические предметы – в первую очередь касающиеся ядерного оружия, – стали слишком часто обсуждаться в неестественной изоляции от этических и правовых соображений, как минимум столь же важных для вопросов приобретения, ограничения и контроля над вооружениями. И это в значительной степени относится и к нынешней ситуации.

Вторым последствием «Нюрнберга», которое следует заранее отметить, была избирательность процессов над военными преступниками в том, что касается средств и методов ведения войны (к чему мы только что пришли). Победители неизбежно выносили на свои суды (а это были «их суды», невзирая на тот факт, что при этом маяк международного права освещал им путь и добросовестное служение всему человечеству было их принципом) те средства и методы, которыми пользовались их побежденные враги, т. е. сомнительные или бесспорно недостойные. Таковых было более чем достаточно, чтобы создать у некритически настроенного наблюдателя впечатление, что он присутствует при процессе всестороннего пересмотра гаагского права, которое давно уже в этом нуждается. Несомненно, количество исправлений, сделанных в целом в конце 40-х годов, т. е.