Имя Отца. В тени Жака Лакана - Сибилла Лакан

Я уже упоминала свою «болезнь» и некоторые ее симптомы. Но это не основная тема моей книги. Поэтому я ограничусь рассказом о том, что необходимо для понимания моего текущего рассказа. «Ад», о котором я говорила, продолжался еще долго после моего возвращения из СССР. Меня стала преследовать мысль о самоубийстве как о единственном способе прекратить все эти страдания. Несмотря на анализ, почти ничего не менялось. Однажды вечером, когда я «в срочном порядке» поехала к отцу, отчаявшись, я задала ему важнейший вопрос: что будет со мной, когда его не станет и он перестанет обеспечивать мое материальное существование?

Он посмотрел на меня серьезно и с участием и спокойно, так, будто это было нечто очевидное, сказал: «Так у тебя же будет твоя доля».

Кажется, тогда в моем представлении о мире не существовало понятия наследства.

Последний раз я видела отца – живым – примерно за два года до его смерти. От него уже давно не было никаких вестей. Обычно это я звонила, я делала первый шаг. В то время мне захотелось испытать его, и я не проявляла инициативы. Я прекратила просить у него денег на жизнь, конечно, ценой аскетического существования, но одновременно испытывая облегчение от того, что я справлялась сама и могла больше не «попрошайничать». При этом с ним мы это не обсуждали: одним прекрасным днем я просто перестала приходить в подсобку к Глории за своим «пособием». (Заметил ли это отец? У меня нет доказательств. Единственным человеком, который мог бы обратить на это его внимание, как раз была Глория. Сделала ли она это? Мне это неизвестно.)

Как бы то ни было, в марте 1980 года мне потребовалась операция, а у меня не было ни денег на нее, ни социальной страховки. Не без некоторого злорадства (он не хочет обо мне заботиться – ну что ж, придется…) я воспользовалась этой возможностью вновь увидеть отца. Как обычно, я договорилась о встрече через Глорию. Я зашла в его кабинет, где он ждал меня: неподвижный, застывший, с суровым лицом – и поинтересовалась, как у него дела. Он не ответил мне и спросил тоном, которого я никогда от него раньше не слышала, что мне нужно. Поговорить, увидеть тебя… ответила я с удивлением. И это все? Я с обидой ответила, что мне нужно делать операцию, что у меня нет на нее денег и что я надеюсь, что он мне их даст. Он ответил лишь «нет» и встал, чтобы закончить «сеанс». Ни одного вопроса о моем здоровье. Не веря в происходящее, я попыталась «растормошить» его, но безуспешно, он повторил «нет», придерживая передо мной открытую дверь. Никогда еще отец так со мной не обращался. Впервые я общалась с незнакомцем. Стоя на тротуаре улицы Лилль, я пообещала себе, что в следующий раз увижу этого типа только на смертном одре.

Лишь позднее, когда уже было слишком поздно, я узнала от Глории, что в то время он – уже – стал говорить «нет» всем. Я ушла от нее потрясенная, я же давно все ей выложила, почему же она мне тогда ничего не сказала?

В начале августа 1981 года бессменная Глория позвонила мне домой с рекомендацией – но какой настойчивой! – навестить отца в Гитранкуре. Она звонила не по просьбе отца, но была уверена, как сама утверждала, что ему было бы очень приятно. Иными словами, она напоминала мне о моей обязанности. Именно в тот день она объяснила мне, что произошло полутора годами ранее, и открыла для меня тайну: отец был не очень (ох уж этот эвфемизм!). Мне и этого было достаточно, отбросив обиду, я хотела как можно скорее его видеть. Однако – почему же? – Глория назначила посещение на конец месяца. Прошло две или три недели, в течение которых я с волнением готовилась к новой встрече с отцом. Накануне назначенного дня, как сейчас помню, что это было воскресенье, мне вновь позвонила Глория – на этот раз, чтобы дать отбой. Отца пришлось срочно госпитализировать, чтобы «сдать анализы». Куда? Нет никакой информации. (Господи! Как же я была «юна»! Почему я тогда не потребовала, чтобы мне рассказали, куда увезли моего отца?) Что касается серьезности ситуации, то секретарша, перешедшая со службы Доктора на службу его (другой) дочери, ничего мне об этом не сообщила. Через недели две я уехала в Вену, где какое-то время должна была работать переводчицей в международной организации. Девятого сентября посреди дня мне на работу звонит брат. Мой отец, говорит он, может умереть этой ночью. Мне нужно прилететь первым самолетом. Как будто бы лететь на самолете это то же самое, что ехать на такси. Я была в пригороде Вены, а мой паспорт, как и все мои вещи – в отеле в городе. Я физически не могла вернуться в Париж в тот же день и решила вылетать утром следующего дня. Меня как будто парализовало. Смерть собственного отца невозможно вообразить. Не в состоянии оставаться одна, я попросила коллегу «поужинать» со мной, а когда он ушел, я сидела в ресторане до поздней ночи, опустошая один бокал за другим.

Приехав в Париж, я позвонила из аэропорта. Отца уже не стало. Я поехала прямо на улицу Ассас, где жила Жюдит и куда привезли тело.

Я виню брата, который, добившись от Глории информации, куда госпитализировали отца, каждый день навещал его, пробиваясь через Жюдит, и при этом скрывал от меня до самого последнего момента – точно зная, что отец умрет – серьезность как операции, которую пережил отец, так и его общего состояния – смерть уже беспрестанно витала над ним – в очередной раз отодвигая меня на второй план. Мне было дано объяснение: он каждый день спрашивал у отца, хочет ли тот меня видеть, и отец – как всегда – отвечал «нет». Но сам-то брат спрашивал у отца, хочет ли тот его видеть?

Я знаю, что в больнице после операции к отцу иногда возвращалась, пусть и на мгновение, ясность ума, память. Я уверена, что будь я там, он бы узнал меня в определенный момент, и последующие годы жизни были бы для меня менее мучительными.

Похороны были вдвойне мрачными. Во-первых, я хоронила отца, во-вторых, мне хотелось, чтобы те, кто