Магический мир. Введение в историю магического мышления - Эрнесто де Мартино

возвращаются время от времени в виде месмеризма, каталепсии, и прочих недугов, в женском развитии, при приближении смерти и так далее; таким образом, то же содержание, что в интеллектуальной реальности является объективным для здорового сознания и нуждается в посредничестве, в этом особом состоянии имманентности чувств, свойственном магизму, может быть познано непосредственно либо угадано посредством ясновидения. Ясновидение включает в себя всю гамму случайностей, свойственных чувствам и воображению, поэтому невозможно сказать, что ясновидцы видят в самом деле, а в чем заблуждаются. И все это зависит от определенного круга интересов и ограниченных отношений: им чужды научные познания и философские понятия, универсальная истина, потому что, чтобы достичь их, необходимо от тупости чувственной жизни взойти к полноте сознания; ожидать от сомнамбулического состояния каких-либо откровений – это безумие (ни одно хоть сколько-нибудь важное открытие, интеллектуальное или моральное, не произошло благодаря спиритическим явлениям; а поэма, которую продиктовал медиуму Скарамуцца дух Людовика Ариосто, не стоит и гроша!). Платон в «Тимее» считает, что за пророчества отвечает иррациональная часть души, пребывающая в печени. При этом интеллект и воля находятся в состоянии подавленности, как плод в материнском лоне: больной находится под чужим влиянием, например, магнетизера; он чувствует в себе вкусы и запахи, существующие в другом, догадки и образы, присущие осуществленной личности, в которой душа, будучи бестелесной, способна сосуществовать с другой душой. И так как в этой чувственной осуществленности не бывает контраста между субъектом и внешней объективностью, субъект внутри себя обладает единством, без чувственных случайностей, и, в то время как активность органов чувств дремлет, общие чувства совершают особенные функции, и пальцы, надчревье и живот могут видеть и слышать. Эти факты, говорит Гегель, признаны, на скорую руку, иллюзиями и обманом, несмотря на многочисленные описания и авторитетность свидетелей, а также несмотря на то, что отрицающие их видели их своими глазами. Но в этой области, чтобы поверить в увиденное своими глазами, и еще больше, чтобы понять это, фундаментальным условием является свобода от интеллектуалистических категорий, то есть от предрассудков, при которых интеллекту (Verstand) вменяются качества разума (Vernunft), то есть от предрассудков точных и математических наук (против которых высказывается Де Мартино, и против которых законным образом восстает, не определив, однако, их происхождение). Чтобы понять это непосредственное единство, в котором не существует разницы между субъективным и объективным, и которое все же обладает полнотой, совсем не нужно отталкиваться от понятия о личностях, независимых как между собой, как от содержания, так и от объективного мира, или предположения об абсолютной пространственной и материальной раздробленности[527].

Но, защищая реальность этих духовных состояний, при которых личность напрямую находится в отношении со своим конкретным содержанием и при которых она осознает себя и интеллектуальную связь с миром как нечто обособленное, Гегель ни в коем случае не считает их способными на какое-либо творчество и без сомнения называет их «болезнями»[528]. Ему бы даже в голову не пришло возводить их в статус одной из исторических эпох человечества, эпох, отличающихся чем-то, что человек создает благодаря разуму и силе воли. Настоящая сила вечной человеческой драмы всех эпох и исторических периодов – это здравомыслие, которое борется с болезнью. «Здравомыслящий и разумный человек, – говорит он, – знаком с реальностью, которая позволяет сознательным и разумным образом претворить его личность; он знаком с ней, он дает себе отчет в формах связи между собой и определениями реальности, то есть внешним миром, отличающимся от него самого, он отдает себе отчет в этой множественности, в которой все же царит интеллектуальная связь. Так как внешний мир пронизывает его своими нитями, человек отчасти им является и состоит из него; он бы умер, исчезни внешний мир, и если бы он не держался крепко-накрепко самого себя, посредством собственного разума и характера», и, таким образом, у человека гораздо меньше шансов войти в сомнамбулистическое состояние. Вспомним только, что происходит при смерти близких и друзей, и какое влияние это может оказать на того, кто умирает или постепенно увядает; подумаем о ностальгии и прочих близких явлениях; вспомним о каком-нибудь великом историческом событии, как, например, о самоубийстве Катона, о котором Гегель всегда отзывался с суровостью[529]: Катон не смог пережить падения Римской Республики, потому что его внутренняя реальность была не шире и не выше римской.

Таким образом, Гегель, со своим наблюдательным, острым и широким взглядом, говорил о вечной человеческой драме рассеивания, фиксации, сопротивления и искупления, и считая ее главным героем не ведьм, а свободу человеческого духа, без которого никакая эпоха, примитивная или нет, не была бы реальностью и не смогла бы достичь более развитых и богатых ступеней, таких как щедрое варварство Вико и цивилизация ясного разума. В наше время эта драма стала все серьезней и ужасней, а тенденция погрузиться с головой в иррациональное все страшнее, лишая себя свободы, с легкостью вступая в оковы врага, называя свою болезнь «исторической необходимостью». Дабы спастись от рассеивания, обратимся ли мы к колдунам, с которыми мы уже имели дело под личиной диктаторов и неопределенных или тоталитарных государств, и вступим в новую дикую эпоху, чтобы покинуть ее только в конце времен, или, наоборот, мы будем держаться за наши внутренние силы и противостоять угрозе? Ответ, в сомнении или на распутье, какими бы горькими они ни были, мне кажется очевидным, так как его диктует человеку долг, а сопутствует ему бессмертная вера. Но канонизация, или, по крайней мере, почитание, которое Де Мартино оказывает колдуну, ставя его во главе истории и цивилизации, вызывает во мне некоторое сомнение. Колдуну я предпочитаю «звероподобного» примитивного человека, который, согласно мифу Джамбаттиста Вико, при громе и блеске молний почувствовал, как внутри у него пробуждается скрытая идея о Боге.

Энцо Пачи

Небытие и проблема человека

(Турин 1950, сс. 123–33)

Миф, вездесущие примитивные формы и магический ритуал обнаруживают экзистенциальную структуру человека. К подобному заключению приводит и чтение книги Эрнесто де Мартино, посвященной магизму[530].

Целью Де Мартино является интерпретация магизма в «историческом ключе»[531] в ответ на обвинение в антиисторичности магического мира. Я совершенно согласен, что проблемы, которые ставит перед нами понимание магического мира и, в целом, мира примитивных народов, предлагают нам углубить наши познания, в момент, когда философия и история встречаются с естественными науками и, особенным образом, с психологией[532]. Я тоже попытался показать, как в работах Джамбаттиста Вико преобладает проблема природы и как «природа» Вико приближается в своем значении