На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

* * *

По тому, насколько часто встречается в нарративе Каразина такая гастрономическая деталь, как кунжутное масло, можно делать вывод об удивлении писателя, или его этнографической находке. Если в ХХ в., в пору советского быта, основополагающим продуктом среднеазиатской кухни было хлопковое масло, то, к удивлению многих читателей и опрошенных информантов, а также азиатских экскурсоводов, считающих хлопковое масло национальным «вечным» продуктом, в XIX в. хлопкового масла просто не существовало. Об этом пишет современный исследователь: «Среди местного населения в годы советской власти укоренилось твердое убеждение, что хлопковое масло исстари употреблялось их предками для приготовления плова и других блюд национальной кухни. Однако исторические документы убедительно свидетельствуют о том, что жители Средней Азии издавна и практически до конца XIX века пользовались либо кунжутным (кунжут мой), либо льняным (зигир мой) маслами. Извлекаемое же вручную из семян хлопчатника незначительное количество масла шло исключительно на технические нужды и вовсе не употреблялось в пищу. По существу, использование его как пищевого продукта началось в Туркестанском крае лишь на рубеже XIX и ХХ столетий <…> В 1905 году туркестанские власти пригласили в Среднюю Азию талантливого инженера-технолога В.Г. Гофмейстера и поручили ему изучить постановку хлопково-маслобойного дела в крае»[250].

Писатель-этнограф, Каразин был немало удивлен экзотическому продукту, констатируя, что кунжутное масло – «космогония» среднеазиатской кухни: в двадцати томах его прозы кунжутное масло упомянуто несколько десятков раз (или в каждом произведении непременно). В рассказе Каразина «Ургут», посвященном сражению за небольшое поселение под Самаркандом, туземцы насмерть защищали землю своих предков, а русские солдаты, в основном привыкшие к легкой победе на равнинных землях, где местное население просто разбегалось от страха, здесь, в горном селении, неожиданно встретили открытое противостояние и ожесточились не на шутку. Ургут был взят, солдаты начали мародерствовать: «Нашли чан с кунжутным маслом, туда лезут с ногами, чтобы несколько размякли заскорузлые от солнца и пыли сапоги»[251]. Такая же картина – результат захвата туземного поселения – нарисована Каразиным в «Зарабулакских высотах»: «Весь дворик мельницы был в ужаснейшем беспорядке: дверки в сакле были выбиты, разная домашняя утварь разбросана по всему двору, на самой середине лежал на боку разбитый кувшин с кунжутным маслом, ведра в четыре вместительности; темно-зеленая лужа масла распространяла свой характерный запах…»[252].

* * *

В XIX в., в пору освоения среднеазиатского Востока русскими колонизаторами, пришельцев удивило искусство танцоров-бачей – так называли мальчиков-подростков, гибких и красивых, выступавших в чайхане, своеобразном туземном мужском клубе. Их учителем часто был хозяин чайханы. Институт бачей объясним отсутствием открытой жизни женщин на Востоке (в Самарканде, Бухаре, Хиве и др. местах): их лиц в повседневности просто не существовало, они были скрыты густой сеткой – чачваном, с накинутой на голову паранджой. Обученные танцоры исполняли на сцене роль женщины: под тюбетейку, повязанную косынку им прикрепляли длинные косички – тем самым они приобретали вид гурий. Юный танцор, ежедневно видя восхищение своей персоной, искренне верил в свою неотразимость и соответственно вел себя как принц, принимая за должное многочисленные подарки и знаки внимания. Востоковед, генерал Н.С. Лыкошин, сформулировал предписания для русских, приезжающих в Туркестан, предупреждая их о возможности встретиться с пороком (имея в виду танцы бачей). Не прошел мимо такого яркого действа и Каразин, а возможно, одним из первых русских описал его. Многократно представленное Каразиным выступление бачей играет роль этнографической детали в описании чужеземного быта и культуры. См., например, рассказ «Докторша»: «Богатые туземцы устраивали нашим офицерам вечера, тамашу[253] с местною музыкою, дастарханом, фокусниками и плясками батчей»[254]; роман «Наль»: «За стенами высокой сакли незримо захлопали, в такт плясунам, должно быть, несколько десятков мозолистых рук… люди Ибрагим-бая, разметая метлами значительное пространство перед ставкою, стали расстилать особенные ковры для пляски батчей и других представителей в честь „дорогих гостей“ <…> Там мигали огоньки фонарей, и копошилось несколько фигур, шелестя шелковыми тканями своих костюмов; оттуда сильно пахло мускусом и другими пряными ароматами Востока. Это была устроена уборная для батчей и труппы актеров <…> Показалась высокая фигура с вымазанным сажею лицом; эта фигура держала на руках, словно куклу, мальчика лет двенадцати, одетого по-дамски, с массою мелких косичек, украшенных бусами и побрякушками, выбивающимися пестрою бахромою из-под ярко вышитой золотом, островерхой шапочки. При появлении батчи музыканты грянули оглушительную дробь… Машкарабаз[255] три раза поднял мальчика высоко над головою и торжественно опустил его как раз на середину ковра… батча ленивым движением рук оправил складки своей одежды, перегнулся тонким, худым корпусом назад, выпрямился снова и медленно, едва передвигая босые ноги, стал описывать по ковру первый круг своей пляски»[256].

Каразин по крупицам собирал среди местного населения детали, свидетельствующие о внутренней, туземной, рецепции этого явления. Вероятно, писатель не разделял того категоричного суждения представителей русской администрации (видящих в танцах бачей гомоэротическую подоплеку), которое было сведено в публикации Н.С. Лыкошина к призыву – «Долой бачей»[257]. Важно отметить, это редкий случай: Каразин выпадает из общего хора хулителей искусства бачей. Так, в повести «Тьма непроглядная» старая женщина рассуждает по поводу заболевшего малыша, оказавшегося на грани жизни и смерти: «Вот Бог наметил к себе твоего Шарипку, – кто знает, зачем он ему понадобился? Может быть, в батчи к самому Магомету, великому пророку… Какая слава, какая честь мальчику предназначалась!.. А вот пришли неверные люди, заколдовали и отбили у Бога 〈…〉 Да не плачь, глупая… я завтра сама схожу к мулле, – я скажу ему, чтобы он попросил Бога не трогать твоего мальчика, чтобы Аллах выбрал себе другого… Вот, пускай у соседа Дауда взял бы ребеночка. У Даудки ведь семь человек мальчиков, куда ему столько!..»[258]; в романе «С севера на юг»: «Зашел тюркмен один в лавку, увидел ходжу, трепанул его легонько по плечу. – Старая лисица, здорово! Чего сюда забрался? А, и батча, сынишка твой, здесь! Ишь, какой красивый, точно девка! Ты бы ему косы велел носить! – заговорил тюркмен и Балту-нияза за щеку ущипнул»[259] – если бы в сознании туземцев роль бачи была порочной, вряд ли позволил бы сосед соседу сказать подобное о его ребенке.

Местная власть, которой было выгодно мирное сосуществование с русскими, потчевала непрошеных гостей традиционным развлечением – тамашой (см. рассказ «Джигитская честь»: «Пиры устраивались почетным путешественникам на славу, „тамаши“ с пением и танцами батчей, игры машкарабазов, скачки конные, халаты