Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

При подобных догматических воззрениях и при таком роде жизни ессеи представляли замечательное явление по своей надежде во время опасности, по своему безропотному перенесению лишений и презрению к смерти. Они презирали плоть, как простую оболочку духа, той негибнущей сущности, которая вечно порывается к небу, куда она непосредственно и отлетает, согласно с желанием самой природы, лишь только выходит из темницы.

Без всякого сомнения, подобные учения, рассеянные там и сям по стране, отчасти искупали тот жестокий и неестественный фанатизм, до которого дошел иудей в период христианской эры. Они, быть может, представляли ту закваску, которая сохранила целый народ от полного осуждения и подготовила пути тем пионерам, которые пронесли в мир, на запад, благую весть, впервые услышанную под Вифлеемской звездой.

Но в момент осады Иерусалима Титом и его легионами в стенах города царили три политические партии, неукротимый фанатизм которых во много раз превосходил фанатизм трех религиозных сект. Первая и самая умеренная из этих партий, хотя и не останавливавшаяся перед насилием, когда ей нужно было придать вес своему взгляду, оказывала значительное влияние на народную массу и более двух остальных была чужда эгоизма и искренна в своем стремлении к общему благу. Она показывала вид, что горячо заботится о целости и значении религии и громко сетовала на то, что некоторые камни и строительный лес, предназначенный некогда Агриппой на украшение храма, были кощунственно употреблены на возведение укреплений и сооружений военных снарядов. Сторонники ее разделяли ту мысль, что соперничество фракций, в котором, однако же, принимали участие и они сами, было гораздо гибельнее для города, чем усилия врага, и они бесцеремонно парализовали энергию осажденных, доказывая, что военное управление римлян, хотя и деспотическое, все же предпочтительнее альтернатив тирании и анархии, в каких жили они.

Эта многочисленная партия была в особенности неприятна для Элеазара, так как всякая попытка капитуляции раздражала его фанатическую отвагу и вечно беспокойный характер. Он решил сопротивляться до смерти и скорее предпочел бы сдаче полный разгром священного города.

И Элеазар жил теперь в стихии бури и борьбы, по-видимому, всего более подходящей к его характеру. Он уже не был чужеземцем, переодетым в бедное одеяние и скрывающимся в безвестной улице Рима. Иудей, казалось, с каждым днем получал новую силу. Он то поспешно переходил улицы, то управлял ходом дел на укреплениях, где в своих блестящих латах, со своей осанкой воина, патриарха и царя, он привлекал столько же взоры своих друзей, сколько и взоры врагов.

Он был на виду у всех, во главе многочисленной партии мятежников, усвоивших имя зилотов.^[38] Обнаруживая самый пылкий энтузиазм в силу патриотизма и религиозности, эти последние были, однако же, неразборчивы в средствах, с помощью которых могли достигнуть своей цели. Их действия были в прямом несогласии с провозглашаемыми ими принципами и ревностью к религии, от которой вело начало их название. Не смущаясь, они допустили до участия в баллотировке на первосвященничество и даже до назначения на эту высочайшую и священнейшую должность всей нации необразованного жителя деревни, не имевшего никаких иных прав на жреческое достоинство, кроме своего родства с первосвященническими фамилиями. Притеснение, надругательство и хищение, проявляемые ими в отношении к соотечественникам, сделали самое имя зилота ненавистным народной массе, но они имели в своих рядах большое число решительных людей, искусно владеющих оружием и всецело готовых исполнить какое угодно насильственное дело над друзьями и над врагами. В руках смелого и беззастенчивого вождя эти люди могли бы быть сильным и отлично наточенным оружием. Так именно и смотрел на них Элеазар, держа их в своей власти и готовясь немедленно воспользоваться их услугами.

Третья из этих фракций, быть может, самая многочисленная, возбуждала опасения миролюбивых людей точно так же, как и ненависть партии, признававшей Элеазара главой. Она находилась в подчинении Иоанна Гишалы, человека, сочетавшего удивительную двойственность и безрассудство. Прозвище его происходило от небольшого иудейского городка, жителей которого он побудил бороться с римлянами, а сам ускользнул от последних путем хитрости, служившей столько же к чести милостивого Тита, сколько и к бесславию ее выдумщика.

Заселенная деревенскими жителями, вовсе не способными к войне, к тому же лишенная средств защиты против регулярных войск, Гишала легко сделалась бы добычей князя с его горстью всадников, если бы не склонность к милосердию, какая была свойственна Титу и которой повиновалось так много других полководцев, когда к тому представлялся случай. Зная, что если укрепление будет взято приступом, то невозможно будет удержать солдат от резни жителей, Тит сам приблизился к стенам так близко, чтобы можно было слышать его голос, и начал убеждать защищающихся открыть свои ворота и положиться на его милость. Иоанн, вместе со своими единомышленниками управлявший и господствовавший над толпой, взял на себя ответить на это предложение.

Он напомнил римскому генералу, что теперь был день субботы, и что закон запрещал иудеям в этот день не только вести бой или заниматься политикой и делами, но даже и обдумывать эти вопросы, и что поэтому они не могут обсудить настоящего предложения о мире. Но он сообщил вместе с тем, что если римляне согласны дать им 24 часа перемирия и на это время станут около города лагерем, так чтобы никто из него не мог выйти, то на другой день им будут вручены ключи города и вождь может совершить свой торжественный вход в город и завладеть им.

Тит отступил к селению, лежавшему на некотором расстоянии, вероятно с целью добыть подножный корм скоту, а Иоанн, в сопровождении своих людей и множества женщин и детей, которых он скоро покинул, выбрался ночью из города и спасся в Иерусалиме.

После такого доказательства своей недобросовестности Иоанну Гишале уже не приходилось чего-нибудь ждать от милосердия римского полководца, и о нем, как и о многих других осажденных, можно было сказать, что он бился с веревкой на шее.

Внутри города шла ожесточенная борьба между зилотами, предводительствуемыми Элеазаром, и на все готовой партией, стоявшей на стороне Иоанна и обозначаемой многими оскорбительными прозвищами, из которых название «грабители» было еще наиболее мягким. Мирная партия, неспособная бороться с двумя остальными, с беспокойством ожидала того момента, когда в город войдут римские орлы, и добрая часть ее наиболее богатых членов перешла бы к врагу, как только это было бы возможно. А между тем римляне деятельно продолжали осаду. Их армия в это время состояла из лучших легионов Веспасиана, лично ведомых его сыном. Опытные, искусные, отлично дисциплинированные, ранее доказавшие свою храбрость, эти легионы — медленно, но верно — стекались к осужденному городу, замышляя решительное нападение. Уже вторая стена была взята, затем отбита в неистовой битве осажденными и снова перешла во власть легионов, взявших ее приступом. Голод своей бесчеловечной рукой ослаблял самые сильные руки и леденил самые отважные сердца в городе. Наступал час, когда нужно было забыть личный интерес, дух партийности, фанатизм, — все, кроме иудейской народности и того, что враг стоял при дверях.