Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

Я пошла за ней следом. Как сомнамбула, до сих по не понимая, где буду искать прокурора, что ему говорить…

Здание в четыре этажа, верхний этаж явно пристроен позже, большая часть окон и ограждённых литыми решётками балконов увешана вывесками – такое же вычурное и безобразное, как и в моём мире. Только там оно чуть ярче, песочнее. Сейчас же, отражает настроение этого времени.

Мне уже и напрягаться не нужно, чтобы читать все эти яти: библиографическое общество, издательство, аптека… сколько же помещений нужно для всех этих контор… последний этаж! Если и живёт здесь большая семья прокурора, то только на четвёртом этаже!

Грузный, но такой деловой мужик в котелке чуть не снёс меня с дороги:

— Осторожнее! — крикнула по привычке.

— Чаво? — обернулся, смотрит, словно столб с ним заговорил.

— Осторожнее говорю!

— А ну! Пшла отсюль! Ишь дишь! Повылазили барыньки! — он лениво замахнулся локтем, скорее себе, чем мне, словно по привычке.

Я одёрнула себя: не время. Ну его! Здесь лучше вообще с незнакомцами не заговаривать.

В парадную не вошла. Побродить там, как слепой котёнок я всегда успею, шагнула за калитку, во дворик. И не ошиблась – стоило только войти в круг света двора-колодца, как я увидела дворника. Тот стоял, бородатый, здоровый, в тёплом картузе, и курил настолько ядрёную дрянь, что я, хоть и не закашлялась, но ком в горле встал.

Вот теперь проблема. Разговаривать с людьми здесь я не умею. Подошла ближе, не ступив до него пары шагов.

— Любезный, — обратилась к медведоподобному, раза в два здоровей меня мужику, потянула шнурок сумочки. Он не ответил, но пристально на меня уставился, насупился. — Молодой господин здесь живёт, с родителями. Отец его при чинах, три милейших собачки у них. Карточку я потеряла, а о визите сговорилась.

Слова, даже самые крепкие, нужно подкреплять. Здесь, так точно. В качестве серьёзности и намерений, и положения своего, я протянула дядьке купюру.

Та мигом испарилась в недрах грязного передника.

Собеседник откашлялся прямо на меня, обдавая парами вчерашнего пойла. Господи! Дай мне сил!

— Коли б вы, барышня, о визите с тем семейством сговорились, то адресок бы в книжку свою бы записали, — начал он медленно. А я подобралась, поняла, что пора уносить ноги, иначе, только хуже сделаю. — У каждой приличной девицы есть такая книжка. А вот так шляться, да гроши раздавать приличная девица не будет, ежели она не террористка какая, аль заговорщица.

В следующую секунду этот козёл прыгнул ко мне, сильно схватил за руку. Как только я не заорала, ума не приложу.

— Что вы… отпустите…

— Щас отпущу, — другой, свободной рукой он шарил у себя по груди, — щас городового кликну, и сразу отпущу…

Свисток! Он ищет свисток!

Ну зачем? Ну почему я сюда попёрлась! Господи, меня же сейчас в отделение заберут. Что я буду делать?

— Пожалуйста… — как всегда, в критических ситуациях, я растерялась. Безвыходность, безысходность парализовали и не дают даже думать.

Всё зря… что ни делаю, всё зря! Ничего не выходит!

— Что здесь происходит? — крепкий голос за моей спиной. Дворник оглядел говорившего, но руку не отпустил.

— Дак вот, вашблародие. Девчонка здесь, — он потряс моей рукой, демонстрируя эта самую девчонку, — разнюхивает шось, расспрашивает… про вас вот справляется. Только мы свою работу знаем… и что приличные барышни вот так разузнавать не станут!

— Оставь её, Павел, я сам.

Руку мою опустили. И только когда окатив меня презрением, дворник удалился в свою каморку, я обернулась.

— Ну что ж вы, барышня-революционерка? — молодой мужчина, в шляпе и пальто глядит насмешливо, откровенно улыбаясь. Из-за улыбки только одним краем рта бросается в лицо гладко выбритая кожа, чуть-чуть смугловатая, или загорелая.

— Никакая я не революционерка, — буркнула и стала оправлять одежду, почувствовав, что покраснела. Так неловко стало – жуть. Но против воли улыбка появилась сама, чувствуя его насмешливый взгляд.

— А кто же вы? — зачем-то он стал мне помогать с одеждой, хоть и очевидно, что помощь эта мне не нужна. Всё хорошо у меня и с платьем, и с шубкой. — Чем же вы так рассердили нашего Павла?

— Можно подумать, нужно много стараться, чтобы его рассердить!

Он прыснул.

— Немного, — он серьёзно покивал, уже не улыбаясь, но продолжая дёргать мой подол то спереди, то сбоку.

— Да прекратите же, наконец! — я даже притопнула. Что он делает?

— Вы так яростно оправляли себя, что я ищу ущерб, что нанёс вам наш человек.

— Да нету… Вы издеваетесь?

— Немножко, — мужчина развёл руками, — вы так живо реагируете, что невозможно устоять…

— А вы уж постарайтесь! Устоять! И вообще мне пора!

Я развернулась, унося отсюда ноги.

— Куда же вы? Прекрасная террористка!

Мне сделалось плохо. Я остановилась.

— Не шутите так, пожалуйста.

Он всплеснул руками, уже избавившимися от кожаных перчаток.

— Простите. Больше не буду. Только я недоумеваю, почему вы обиделись: ни один человек в здравом уме не заподозрит преступницу в таком чудесном создании.

Ну да, ну да. А ты прям много чудесатых видал.

Я сама не заметила, что спаситель увязался за мной. А до дома-то близко. А вот провожатых мне не нужно.

— Значит, вы не скажете, что делали в нашем дворе.

— Не скажу.

— Секрет?

— Секрет.

— Государственный? — я посмотрела в его лицо: так и есть, снова лыбится.

— Не смешно. Не ходите за мной пожалуйста!

— Не могу.

Я остановилась:

— Это почему?

— Что почему?

— Почему не можете?

— Вы привязали меня к себе крепкой нитью.

Господи! Что это за детсадовские подкаты!

— Послушайте. Произошло недоразумение, — я уже начала вскипать. Несмотря на то, что в благородными мне здесь и проще говорить, чем со слугами, этот навязчивый, постоянный флирт… Хочется завернуться в пуховик и шапку, пройти по шумной улице, где никому до меня нет никакого дела. Не быть объектом взглядов и…

— Как вас зовут? — он остановился, показывая: если отвечу, дальше не пойдёт.

— И вы оставите меня в покое?

— Слово чести. Иначе вы так и останетесь моей прекрасной революционеркой.

Я думала только миг.

— Нет. Вы оставите меня сейчас. И без шантажа – это низко. Я не хочу заводить