Целительница из Костиндора - Теона Рэй

хворь-то, – я скосила глаза на пах Кузьмы, прислушиваясь к внутренним ощущениям – его и моим, – передаться от кого-то должна. Если это что-то серьезное. Серьезное аль нет?

– Очень! – Кузьма округлил глаза. – Чешется все, сил нет! Опухло! И у женщины моей тоже!

– Я дам тебе мазь, – кивнула я. – Будешь ею пользоваться, пока хворь не пройдет. И никаких любовных утех!

– Совсем?

– Пока не выздоровеешь.

– Ой, спасибо тебе, Анка! – Кузьма счастливо заулыбался.

– А Лукерье скажи, чтоб зашла завтра. Бабушка ее осмотрит.

– Нет. – Он замотал головой. – Не нужно ничего там осматривать!

– Нужно, Кузьма. Это тебе одна мазь поможет, а женское тело сложнее.

– Да не Лукерья это! – громко зашептал Кузьма. – Не Лукерья! Но ты поклялась молчать, не забывай!

– Не Лукерья? А…

– Верка. И не придет она, и ты к ней не ходи! Прокоп узнает – убьет обоих. А может, и тебя тоже, за дурную весть!

Я оставила при себе мысль, что если Верка заразила Кузьму, то она, получается, кроме него и мужа еще с кем-то прелюбодействовала. Ну, или сам Прокоп. Но Прокоп-то ко мне или к моей бабушке не приходил.

Я хмуро кивнула. Поклялась ведь, значит, буду молчать.

– Дам мазь. И Верке тоже. Но вылечится ли она, обещать не могу.

– Да мне б самому выздороветь! Лукерья-то баба горячая, она ж мне ни дня проходу не дает. Все детей хочет побольше. Христинка наша слабая, того и гляди помрет, а мы уж к троим детям привыкли…

– Жди здесь, – прервала я его, не желая выслушивать стенания гулящего мужика. Лучше бы его совесть так мучила, как страх перед Прокопом. – Сейчас вернусь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Подтянула колени к груди и спрятала в них лицо.

Дура, какая же я дура! Если бы не поклялась, если бы настояла на том, чтобы Кузьма обратился к моей бабушке, то ничего бы этого не было!

А так он, получается, вернулся домой, а на следующий день Лукерья узнала о его хвори. Раздетым увидела или мазь нашла, да начала выспрашивать, вот Кузьма и солгал. Свою шкуру спасал да Веркину. Лукерья-то мужа тряпкой отходит – и все на этом, а Прокоп и убить его мог.

Проще же сказать, что девка из-за Туманной завесы соблазнила. А что, ничего удивительного: мне уже за двадцать, а мужика никогда не было, и замуж никто не звал. По мнению Кузьмы, да и всех деревенских, такая, как я, легко может прыгнуть в кровать к кому угодно. А уж обладая силой, которую – как считают в Костиндоре – всем рожденным за Туманной завесой с пеленок «выдают», тем более! Околдовала, утешилась да прогнала. А мужику несчастному от хвори страдай.

Я разревелась. Накатившая вдруг слабость не дала мне вернуться в дом: ноги не слушались. Так и сидела, размазывая слезы по щекам, в ожидании утра.

Рассвет забрезжил над деревней, дымкой обволакивая Туманную завесу. Черную и плотную, как из гранита.

Я вздохнула. Встала на трясущихся ногах и шагнула в дом. Надо же, всю ночь просидела на холоде и не замерзла.

Злость грела. Ярость испепеляла. А желание отомстить возросло троекратно.

Я надела платье – последнее чистое. Нужно будет устроить стирку. Схватила из шкафа подсохший кусок кровяной колбасы, чтобы позавтракать на ходу, и вышла на улицу. Дверь приставила как смогла, надеясь, что никто ко мне больше не придет.

Я направлялась к Туманной завесе, чтобы просить ее о помощи. Впервые за двадцать лет, что живу в Костиндоре.

Может быть, мама меня услышит и пожалеет. Должно же было в ней остаться хоть что-то человеческое.

Я вышла за деревню и поднялась на холм. Отсюда хорошо просматривались все четыре улицы Костиндора с их аккуратными бревенчатыми домиками, огородами, сараями и банями. В некоторых дворах, несмотря на дождливую погоду, на веревках болталось свежевыстиранное белье.

Меня из деревни тоже было отлично видно, но, к счастью, на улице ни души. Охотники и лесорубы в лесу, пастух давно угнал скотину в поле, хозяйки в столь ранний час заняты приготовлением завтрака.

Я успевала дойти до Туманной завесы и вернуться домой незамеченной.

Высокая мокрая трава здесь достигала пояса. Платье довольно быстро пропиталось влагой, так что стирку мне сегодня все-таки необходимо устроить.

Я доела свой скромный завтрак как раз тогда, когда подошла к завесе. Воздух здесь густой, вязкий. Туман шевелился словно живой.

Я остановилась в двух шагах от него. Слева и справа, докуда хватало взора, тянулась Туманная завеса. Сверху так же – она достигала неба, и никто не знал, где она заканчивается. Говорят, много лет назад дед Прокопа отправился на поиски конца тумана, да так и не вернулся.

– Здравствуй, – прошептала я, дотягиваясь до завесы кончиками пальцев.

Она дернулась, не дала мне ее коснуться. Я опустила руку. Села на землю, подогнула под себя ноги.

Вокруг царила тишина: здесь и ветер не смел шуметь.

Я всматривалась в черный туман, силясь разглядеть в нем хоть что-нибудь. Меня из-за него выслали двадцать лет назад, когда мне было всего три годика, так что я ничего не запомнила. Разве что того мужчину, Безликого, который принес меня в Костиндор. Он чуть сдвинул капюшон, открывая лицо, посмотрел на меня ярко-красными глазами и улыбнулся.

И бабушка ничего не рассказывала о мире за завесой. На любой мой вопрос о том, что за Туманом, она хмурилась и просила никогда не спрашивать. А еще она не раз говорила, что в Костиндоре мир куда светлее и мы должны быть благодарны судьбе, что можем здесь остаться.

Ну а я привыкла. По родителям не скучала: не помнила их. Для меня дом был там, где бабушка, и другого я не знала.

Туман снова дернулся, когда я вытянула правую ногу, потому что она затекла. Завеса не позволяла дотронуться до себя даже случайно, будто и впрямь живая.

– Мам, – позвала я без какой-либо надежды. – Ты меня слышишь? Бабуля говорила, ты знаешь обо всем, что происходит с нами. Значит, еще и видишь? Мне нужна помощь. Твоя, папина или еще кого. Бабушка умерла, я совсем одна осталась. У меня ни друзей, ни семьи…

Я вздохнула. Покачала головой, усмехнувшись. Дурочка какая-то – сижу тут, сама