Книга Синана - Глеб Шульпяков

Шофер махал им рукой, сигналил. Седоки в повозках что-то кричали – и исчезали на полуслове из вида.

Наконец, минут через двадцать, внизу, в коричневой впадине, открылось большое село. «Аирнас» – мелькнула табличка. Приехали. Одноэтажные домики (синий или красный цоколь) с пыльной зеленью во дворах. Коричневый минарет над крышами – раструбы громкоговорителей сверкают на солнце. Мостик через пересохшее русло, косые телеграфные столбы.

Я вылез из машины на площадь. Мимо прошаркала тетка с пластиковой бадьей. Куда теперь? Ни по-русски, ни по-английски водитель не говорил, но руками показывал: сюда.

Узкая улочка петляла меж каменных стен. Шофер впереди, оглядывается, зазывает. На углу высокий дом из белого известняка. Резные колонны, портик. Все чинно, чистенько.

«Мимар Синан, мимар Синан!» – ткнул пальцем в балкончик. Наверху, сунув пятерню в рот, стоял глазастый мальчонка.

55.

Во дворе у колодца три мужика в белых рубашках, что-то обсуждают. Шофер бросил им по-турецки – «журналиста, Моска» – и те заулыбались, стали жать руку.

«Курбан-бей?» – спросил я, глядя в их темные лица.

«Йок-йок!» – радостно закивали; стали показывать рукой на дорогу.

Из бумаг выходило, что пещеры открылись, когда под музей обновляли фундамент. Но расчистили их только теперь. Когда-то в пещерах ютились местные жители, но когда – пять сотен лет тому назад? пятнадцать? Курбан его знает.

Я вошел в глинобитный сарай. Лесенка по стене уводила в яму. Минус первый этаж – на дне каменный очаг, по бокам лавки, ниши.

Холодно, сухо.

С этого уровня вниз вела еще одна лесенка. Минус второй этаж, потемки. Видно только, что помещение толком не расчищено; таблички на столбиках.

Я задрал голову. В рамке появились два усатых лица, исчезли. Посыпался песок. Через секунду на землю ловко спрыгнул мальчик: метр с кепкой. В руке у него щелкнул фонарик.

Передо мной стоял карлик.

Он ухватил решетку и с необыкновенной легкостью отодвинул заслонку. Показал: «иди первый», «посвечу».

Я стал гусиным шагом пробираться в тоннеле.

Голова задевала своды, но через пять-шесть метров луч взметнулся вверх. Я распрямился.

Помещение три на три, не больше. Каменная оградка разделяет зал на две половины. По центру каменная тумба по пояс. Карлик закатил глаза, сложил ладошки. Подземная церковь! алтарь, иконостас – нет, это не пятнадцатый век, бери дальше.

Так глубоко христиане закапывались только в римские времена.

Сунув мне фонарь, карлик указал на лаз в углу часовни. И я стал карабкаться в одиночку. Через несколько метров открылась другая комната, потом еще одна, из которой расходились все новые и новые коридоры. Подземный город с улицами-тоннелями и площадями комнат лежал в каменных складках плато. Бесчисленные загоны и закутки, ясли, антресоли, чердаки и ниши гнездились тут и там в стенах, и луч фонарика выхватывал их ломкие очертания.

Измотавшись, я присел на выступ. Выключил свет, вытянул ноги. Ни звука, ни проблеска: только сердце колотится под горлом. Открыл глаза, закрыл – одно и то же.

Прошло минут пятнадцать. Я вдруг снова вспомнил Одессу. Как мы ходили в катакомбы и отец капнул свечным воском мне за шиворот. А я обиделся, решил, он это нарочно.

Сколько лет они здесь жили?

Разводили скот, готовили, молились, любили, рожали. Все на черно, временно, все по походному. Со дня на день ждали второго пришествия. А не дождавшись, умирали с выражением недоумения на лице: как же так?

Я вздрогнул: во тьме раздался шорох. Вскинул фонарь – напротив сидел карлик: руки накрест, улыбочка.

Мы разом встали и я больно стукнулся о каменный выступ. Карлик зевнул, потянулся. И скрылся в нише. Я вошел следом, он громыхнул невидимым железом – и в лицо ударил ослепительный свет.

Горячий воздух тут же окутал меня. Открыл глаза – декорация переменилась как на театре. Вместо черных дыр – райский пейзаж. Тропинка, травянистый холм, небо, цикады. Сквозь деревья видно главную площадь, плоские крыши. Вон машина, а вон коричневый минарет и баба у колодца набирает воду в канистры.

56.

Карлик исчез, я спустился на площадь. Шофер как ни в чем не бывало распахнул дверцу и я плюхнулся на кожаные сиденья. Духота в салоне, но после пещеры меня знобило.

Машина взяла наверх по переулку и мы выкатились на большой пустырь. На одном краю виднелись бараки (или гаражи), на другом стоял чистенький двухэтажный дом с ранцами кондиционеров по фасаду.

Судя по флагу – казенная контора.

Может, мне все же покажут Курбана?

Мраморная лестница вела в кабинет. Хозяин чертогов сидел за огромным, как кухонная плита, столом. Это был мэр города. Мы поздоровались, расселись. Он сложил руки замком и стал что-то рассказывать: устало, по заученному.

Потом, собрав бумаги, что-то буркнул по селекторной связи и не прощаясь вышел. Через минуту за окном взревел мотор, зашелестели по гравию покрышки.

Все стихло.

Я вышел на воздух. Через пустую площадь трусил барашек, поскрипывали пыльные листья. Напротив стояла беседка с фигуркой памятника.

Лицо у человека было плоским, монголоидным. Узкие заплывшие глаза, взгляд изможденный, погасший. На голове шапка с помпоном. Туловище обернуто в стеганый халат, выпирает тучный живот. Ноги короткие, кривые, обуты в какие-то чуни.

«Мимар Синан» – значилось на камне.

Он смотрел из-под набрякших век на горы, мерцавшие на горизонте. И я подумал, что одни горы тут только и остались прежними.

Мне вдруг стало тоскливо. Как в пионерском лагере, когда смена только началась. Я почувствовал, что тысячи историй расходятся из-под ног как норы подземного города. Но какая между ними связь? что их объединяет? сплошные черепки; красивые, с острыми краями, осколки.

Каир, Стамбул, Белград, Иерусалим. Где только не побывал с тех пор. На пути из Мекки – предсмертный хадж! – сделал крюк, заехал в родную деревню. Правоверный вельможа, повидавший мир за горами. И владык этого мира повидавший тоже. Архитектор, чьи мечети ждет вековая слава. А он стоит и смотрит на склоны, и понимает: легче мир трижды облететь на спине у джина, чем найти горы, какими ты видел их прежде.

Снежные купола искрились в знойном воздухе как сладкая вата. Книга, которую задумал, за один день стала чужой и никчемной; не моей. Распалась и отодвинулась от меня как эти горы. Еще немного, думал я, и она совсем исчезнет, растворится.

И что теперь мне ее совсем не жалко.

57.

Я проснулся среди ночи на мокрых простынях. Тихая грустная мелодия проникала с улицы через окно. Мужской голос выводил слова нараспев, то повышая, то понижая голос.