Мудрец сказал… - Лао Шэ

Друзья увидели Ли Цзин-чуня сквозь решетку, днем заменявшую дверь. Он стоял у стены, опустив голову. На лице виднелись следы побоев. Куртка с запекшимися пятнами крови была изодрана. На худых руках – наручники, на ногах – кандалы.

Когда охранник-мукденец пнул решетку и с грубой бранью объявил Ли Цзин-чуню, что ему разрешено свидание, тот медленно поднял голову, посмотрел на друзей и снова опустил ее. Мудрец и Мо Да-нянь не могли удержаться от слез.

– Быстрее говорите, раз пришли! – в один голос рявкнули охранники.

Мо Да-нянь поспешно сунул им пять юаней, охранники переглянулись и отошли в сторону.

– Спасибо вам, старики! – произнес Ли Цзин-чунь, глядя на свои кандалы. – Это наша последняя встреча.

– Почему последняя?! – воскликнул Мудрец.

– В двух словах всего не объяснишь, а на подробный разговор у нас нет времени.

Оглянувшись на солдат, Мо Да-нянь пощупал свой кошелек и сказал Ли Цзин-чуню:

– Ничего, говори, только быстрее!

– Четыре года назад я купил у одного дезертира пистолет и патроны, – прильнув к решетке, зашептал Ли Цзин-чунь. – Хотел покончить с собой, потому что разочаровался в жизни. Но потом решил, что кончать с собой глупо и пистолет пригодится мне, чтобы убивать негодяев. И самоубийство, и терроризм, по существу, нерациональны, но у меня чувства берут верх над разумом, да и обстановка способствует этому. И все же терроризм разумней самоубийства, потому что ты убиваешь общего врага, врага народа, и раскаиваться тебе не в чем. Даже если ты при этом погибнешь, смерть твоя не будет бессмысленной!

Мо Да-няню было тяжко смотреть на Ли Цзин-чуня, и он невольно обратил свой взгляд на соседние камеры. В одной кто-то стонал и, звеня наручниками, сдирал нарывы на ногах, израненных полицейскими дубинками. Каждый раз, когда раздавался звон наручников, из камеры вылетали жужжащие мухи, похожие на большие зеленые горошины. Мо Да-нянь отвел глаза.

– Старина Чжао, помнишь Хэ Цзинь-шаня, с которым ты познакомился в Союзе защиты женских прав? – продолжал Ли Цзин-чунь. – Это закадычный друг Оуяна, его партнер по игорным и публичным домам. Отец Хэ Цзинь-шаня, Хэ Чжань-юань, был тогда начальником Даминского военного округа, а сейчас переведен в столицу. В Дамине он погубил множество безвинных, да и теперь не теряет времени. Сначала расстрелял для острастки нескольких мелких преступников, потом решил расправиться кое с кем из людей влиятельных, чтобы до конца подавить оппозиционное движение. Тогда Оуян, воспользовавшись своей дружбой с его сыном, посоветовал папаше остановить выбор на профессоре Чжане – вы, конечно, понимаете, почему именно на нем. Я узнал об этом от Ван, потому что Оуян, напившись, проболтался ей. С профессором Чжаном я мало знаком, но все же рискнул действовать – не ради него одного, а ради народа, которого терзают всякие злодеи.

Вчера, когда я заходил к тебе, старина Чжао, я уже решил, только ни слова не сказал тебе: такие вещи надо держать в строжайшей тайне. Сегодня утром я подстерег Хэ Чжань-юаня у ворот Вечного спокойствия, выстрелил, но, увы, промахнулся! Подробности вы сможете прочесть в газетах, так что не буду зря тратить времени. Я ни о чем не жалею: лишь о том, что промахнулся и что, пока учился, не занимался спортом. Будь я опытнее и сильнее, я бы убил его и сумел скрыться. А теперь все кончено!

– Успокойся, старина, мы постараемся спасти тебя! – сквозь слезы вымолвил Мо Да-нянь.

– Нет, не надо! Если вы действительно меня любите, ни в коем случае ничего не предпринимайте. Спасти меня можно лишь двумя способами: либо поднять массовое волнение и погубить еще многих, а я не вынесу, если из-за меня будут гибнуть люди, либо подкупить тюремщиков, в первую очередь самого Хэ Чжань-юаня, но этого я тоже не хочу. Мало того что я его не убил, так он еще обогатится за ваш счет?! Нет уж, лучше я умру!

Охранники с многозначительным видом приблизились. Мо Да-нянь вручил им кошелек, и они снова отошли. Ли Цзин-чунь укоризненно взглянул на Мо Да-няня и вздохнул:

– Я иногда думаю, что для спасения родины нужно не только просвещать народ, но и убивать его врагов. Не просто преследовать их, а именно убивать! Церемониться с ними нечего, потому что они не люди! Сейчас вопрос стоит так: либо будет жить народ, либо его враги. Мир, гуманность – все это красивые слова из книг, далекие от реальной обстановки и вряд ли способные приблизить нас к революции. Подлинная гуманность – это спасение народа, а для того, чтобы спасти народ, надо убивать милитаристов. Ведь милитаристы – это волки, тигры, ядовитые гады, а со зверями и гадами бесполезно говорить о гуманности! Да, мы живем в эпоху мрака, но без ночи не бывает рассвета!

Друзья мои, работайте хорошенько, просвещайте народ! Вам труднее, чем мне, но зато вы можете принести пользу. Я просто жертвую жизнью, а вы, как вдова, хранящая верность умершему мужу, должны глотать слезы и упорно растить детей. Забудьте обо мне, делайте свое дело! И еще прошу вас: отошлите мои вещи матери и помогите ей… – Ли Цзин-чунь заплакал. – Чем сможете, тем и помогите. У нее почти нет денег. Это моя единственная просьба. А теперь прощайте!

Мо Да-нянь смотрел на друга и не мог вымолвить ни слова. Мудрец пожал через решетку скованные руки Ли Цзин-чуня, пробормотал: «До свидания, дорогой Ли!» – и пошел к выходу, увлекая за собой Мо Да-няня. За воротами прокуратуры он воскликнул, скрипнув зубами:

– Ну, старина Мо, ты поступай как знаешь, а я считаю, что Ли Цзин-чуня надо спасать! Я прямо сейчас поеду на вокзал, к тяньцзиньскому скорому, а ты ищи себе другое такси. Если будут какие-нибудь новости, телеграфируй мне в Тяньцзинь, в университет Волшебных перемен!

* * *

– Ли, дорогой, я сделал все, что мог, но не знаю, получится ли что-нибудь! – говорил У Дуань, добившись свидания с Ли Цзин-чунем. – Если не получится, то казнь неминуема… На всякий случай умоляю тебя простить мне все мои глупости! Я считал себя умным, сильным, знающим, а на поверку оказался просто дураком! Конечно, я отличаю хорошее от дурного, но говорю всегда только дурно – наверное, потому, что дурное кажется мне интересным, смешным. Я знаю, что ты прекрасный человек, но не далее как сегодня утром не удержался и сказал старине Чжао, будто Ван – твоя любовница! Простишь ли ты меня, сможешь ли простить? Ведь я мерзавец! Я воображал, что все понимаю, знаю много тайн, а на самом деле