Спортивный журналист - Ричард Форд

Впрочем, мне следовало знать, что проводить праздничные дни в чужом, а не в своем доме – дурная затея. Празднования в обществе чужих людей никогда добром не кончаются – разве что на каких-нибудь далеких глухих полустанках, горнолыжных курортах Вермонта да на Багамах.

– Кто будет кофе? – весело спрашивает Линетт. – Есть и без кофеина.

Она расторопно собирает тарелки.

– Ну его, – бормочет Кэйд и, встав из кресла, уходит, приволакивая ноги.

– Значит, не получишь, – отзывается Линетт, проталкиваясь с нагруженными руками через кухонную дверь. В двери она оборачивается, нахмурясь, бросает косой взгляд на Уэйда, который так и сидит с приятным, рассеянным выражением на квадратном лице и размышляет, положив ладони на скатерть, о командном принципе и явлениях большого масштаба. Линетт отчетливо произносит несколько слов о том, что с поведением Кэйда Арсено надо что-то делать, иначе оно всем дорого обойдется, и исчезает за дверью, впустив с столовую новый запах – крепкого кофе.

Уэйд вздрагивает, притворно улыбается Викки и мне, поднимается из-за стола, во главе которого сидел, – маленький, неуютно чувствующий себя в спортивной куртке и уродливом галстуке, наверняка шутливом подарке семьи или коллег. Уэйд носит его как символ бодрого расположения духа, однако сейчас таковое его на время покинуло.

– Пожалуй, я должен кое-что сделать, – жалко бормочет он.

– Не наседай сейчас на мальчика, – угрожающе шепчет Викки. Глаза ее обратились в налитые яростью щелки. – Его жизнь тоже не сахар.

Уэйд смотрит на меня, беспомощно улыбается, и моему воображению опять является он, заглядывающий в пустую больничную палату, из которой ему никогда не выйти.

– Кэйд хороший парень, сестричка, – говорит он и убредает на поиски сына, уже укрывшегося в квадратной комнатушке на другом жилом уровне дома.

– Все обойдется, – говорю я, на сей раз тоном ласковым и рассудительным, полагая, что тон этот вернет меня на дорогу, ведущую к нашей близости. – Просто в жизни Кэйда появилось слишком много новых людей. Я бы тоже с этим не справился.

Я улыбаюсь и киваю одновременно, мучительно.

Бровь Викки ползет вверх: я чужой человек, лезущий к ней с мнением о ее семейной жизни, в которой ничего не понимаю, и нужным ей как новый пупок. Она вертит и вертит в пальцах столовую ложку, словно четки перебирает. Широкий открытый ворот ее розового платья немного сдвинулся на сторону, открыв моим взглядам кусочек белейшей бретельки бюстгальтера. Картина вдохновляющая, хорошо бы, если б она была прологом к общему важному делу и мы не сидели бы здесь в гнетущей серьезности, – хотя кого мне винить за нее, кроме себя? Sic transit gloria mundi.[59]Правдивая фраза, пригодная на все случаи жизни.

– Прекрасный человек твой отец, – говорю я, замечая, что с каждым произносимым словом мой голос слабеет. Мне следует молчать, изображая совершенно другого человека, подделывать мою враждебность в противовес ее. Но я просто-напросто не могу. – Напоминает мне великого спортсмена. Уверен, никакие нервные срывы ему не грозят.

На кухне Линетт позванивает десертными тарелками и кофейными чашками. Она слышит нас, и Викки это известно. Все, сказанное нами теперь, будет предназначаться для более широкого потребления.

– Папе и Кэйду следует жить самим по себе, – презрительно заявляет Викки. – Зря он связался с этой старухой. Жили бы оба холостяками и беды не знали.

– Мне он показался вполне счастливым.

– Вот не надо только ничего объяснять мне про моего же папу. Тебя-то я неплохо знаю, правильно? Так и его знать должна! – Глаза Викки начинают метать искры неприязни. – И что за чушь ты здесь нес? Патриотизм. Командный принцип. Будто проповедник какой-то. Я чуть не померла со скуки.

– Я говорил о том, во что верю. И если хочешь знать, очень многие думают так же.

– Верь сколько хочешь, но молча. А то ведь с души воротит.

Тут в гостиную входит Элвис Пресли – и останавливается, глядя на меня. Он расслышал что-то ему не понравившееся и намеревается выяснить, не я ли несу за это ответственность.

– Нет, не нравятся мне мужчины, – заявляет Викки, воинственно глядя на свою ложку. – Ну никак вас не сделать счастливыми больше чем на десять минут в день. Что тебя, что Эверетта. Ведете себя как замученные собачонки. И главное, сами же себя до этого и доводите.

– Мне казалось, это ты чувствуешь себя несчастной.

– Да? А на самом деле – ты, разве нет? Ты же все вокруг ненавидишь.

– Я более чем счастлив. – И я улыбаюсь во весь рот, хотя на самом деле у меня щемит сердце. – Ты делаешь меня счастливым. Я знаю. Можешь на это положиться.

– Ах-ах. Пошло-поехало. Зря я тебе сказала о твоей бывшей и этом, как его. Едва услышал, сразу крутым мужиком и заделался.

– Я не крутой мужик. И отношения их меня не волнуют.

– Ишь ты! Посмотрел бы ты на себя, когда я тебе все рассказывала.

– А ты сейчас на меня посмотри. – И я снова улыбаюсь от уха до уха, понимая, впрочем, – доказать человеку, что ты пребываешь в прекрасном настроении, не вынудив беднягу признать полное свое поражение и не разозлив до чертиков, невозможно. Элвис Пресли, насмотревшись на нас, удаляется за спинку софы. – Почему бы тебе просто не выйти за меня замуж? – спрашиваю я. – По-моему, прекрасная мысль.

– Потому что я недостаточно люблю тебя, вот почему.

Она смотрит в сторону. На кухне снова лязгают тарелки. Чашки со звоном опускаются на блюдца. Где-то далеко, в неведомой мне комнате, негромко звонит телефон.

– Эй, там, телефон звонит, – говорит в пространство Линетт, и звонки смолкают.

– Ну конечно, любишь, – весело сообщаю я. – Глупости какие. Вот я сейчас на колени встану.

Я опускаюсь на колени и огибаю на них стол, направляясь к Викки, сидящей, царственно перекрестив ноги, укрытые туго натянутыми чулками.

– Мужчина на коленях просит и умоляет тебя стать его женой. Он будет хранить тебе верность, выносить мусор, мыть посуду и готовить – или, по крайней мере, наймет для этого кого-нибудь. Как можешь ты отказать ему?

– Без труда, – отвечает она, хихикая; я снова смутил ее, но уже иначе.

– Фрэнк?

Мое имя. Неожиданность. Произносится где-то в неисследованных мной глубинах дома. Голос принадлежит Уэйду. Скорее всего, он и Кэйд хотят, чтобы я посмотрел окончание игры «Никсов», в которой все снова решилось за последние двадцать секунд. Но меня отсюда и дикими лошадьми не утянешь. Дело-то серьезное.

– Да, Уэйд! – кричу я, все еще стоя перед его царственной дочерью на коленях, в позе просителя.

Еще один безумный всплеск пылких молений – и мы с ней расхохочемся, и она снова станет моей. И почему же ей такою не быть? Я никогда не желал отношений вечных. Я готов опрометью броситься головой вперед, нервничая, как ныряльщик с утеса. А если внизу все уже ни к черту не годится, мы же оба можем снова вскарабкаться наверх. Жизнь длинна.