Время зверинца - Говард Джейкобсон

Она ушла от меня через три недели после премьеры.

— Пусть наше расставание будет легким, Гвидо, — попросила она. — Дай мне самой попытать счастья.

Каким образом можно облегчить расставание с любимым человеком? Устроить скандал, тем самым подтолкнув его к уходу? Изобразить глубокое понимание? Показать, что сердце твое разбито? Или отнестись к этому с невозмутимым спокойствием?

Я выбрал невозмутимое спокойствие, однако не удержался и заплакал навзрыд, хотя на скандал это все же не потянуло.

Слезы мои были вызваны не только самим фактом, но и мотивами ее ухода. Кому понравится сознавать, что он долгое время препятствовал развитию и самовыражению чьей-либо личности, тем более если речь идет о любимом человеке?

— Удачи тебе, — сказал я.

И снова всплакнул, на сей раз умилившись собственным словам: столько в них было благородства и стоического достоинства.

Напоследок я обратился к ней с просьбой: не могла бы она надеть свои туфли с самым высоким каблуком, а я буду сидеть на кровати и наблюдать за процессом их надевания? Для меня на свете нет более возбуждающего зрелища, чем это: женщина с красивыми ногами изящно наклоняется, напрягая икроножные мышцы, направляет ногу кончиками пальцев во внутренность туфли и — с легким покачиванием влево-вправо — вставляет ее на место. Резкое увеличение роста женщины после того, как она встает на каблуки, также производит возбуждающий эффект, но ничто не сравнится с этой последней секундой перед окончательным входом ноги в туфлю, особенно если их размеры совпадают тютелька в тютельку.

Она выполнила мою просьбу.

— Еще разок, — попросил я.

И она проделала это еще раз, не выказав недовольства или раздражения.

Я не стал спрашивать о де Вульфе. У меня почему-то не получалось всерьез воспринимать его как угрозу, хотя он, несомненно, такой угрозой являлся. Сексуальное соперничество в большинстве случаев принимает мелодраматические формы: распутники, сластолюбцы, соблазнители, роковые женщины, belles dames sans merci[103]— кто они все, как не порождения наших собственных страхов? Честно говоря, мне даже стыдно, что в мое повествование затесался столь тривиальный и однозначный типаж. Но что поделаешь? Реальная жизнь способна посрамить любого сочинителя, а когда ты начнешь терять с нею связь — получай магический реализм. Если бы де Вульф не существовал, мне пришлось бы его выдумать. И мне очень хочется верить в то, что некогда и сам я точно таким же тривиальным типажом прошелся по жизни другого мужчины, надолго лишив его душевного равновесия. Возможно, мне удалось проделать это с Энди Уидоном, притом не заходя настолько далеко, чтобы подарить ему идею для новой книги. Что случается с другими, то случится и с тобой. Если Ванесса решила связать свою судьбу с де Вульфом, это лишний раз доказывало, что человеческая жизнь — просто фарс. «Я вижу его набалдашник», — одними губами произнесла в тот вечер Поппи и глупо хихикнула — увы, так оно и было, — когда он уводил обеих женщин к себе на яхту под сыплющим с неба звездным дождем. Она понимала всю нелепость этой ситуации. И я не опустился до упоминания Дирка, расставаясь с Ванессой. Я лишь склонил голову перед абсурдной неизбежностью и вызвался уступить ей дом. Пусть де Вульф занимает мою постель. Все равно он был фикцией — с набалдашником или без. Вернувшись туда со временем, я не обнаружил бы и признаков того, что он когда-либо валялся на моих простынях. Однако Ванесса отвергла мое великодушное предложение, сказав, что в этом нет необходимости. Это ее выбор, и потому уйдет она.

И этот отказ потряс меня сильнее, чем само ее объявление об уходе.

— «Я так одинок, что могу умереть»,[104]— пропел-простонал я перед расставанием.

— Ни хрена подобного, — сказала она, целуя меня в щеку.

И еще целых десять минут я удерживал ее в объятиях.

Спустя месяц я получил от нее короткий мейл из Брума. Она начала новую книгу — сразу же с прицелом на экранизацию. Про аборигенов. Эта тема всегда вызывала у нее живейший интерес, напоминала она в письме, и, если б не мой обструкционизм, работа над книгой началась бы намного раньше. Далее она выражала надежду, что я занят работой и счастлив, о каком бы предмете я сейчас ни писал — хотя у нее нет сомнений, что этим предметом являюсь я сам. И еще раз благодарила меня за «легкое расставание». Наша совместная жизнь, по ее мнению, завершилась мирным исходом, как будто «нас» и вовсе никогда не было. Не чувствую ли я то же самое? — спрашивала она в конце.

Только тогда я осознал, что Ванесса для меня потеряна бесповоротно.

А что для меня еще не было потеряно?

Я остался не только без жены и тещи, но также без издателя и без агента. Мои былые жалобы — на отсутствие читателей и т. п. — меркли перед этими новыми утратами. И то сказать, нелепо жаловаться на отсутствие читателей, если ты сам при этом ничего не пишешь, — что тогда им прикажешь читать?

Касательно агента: он таки нашелся. Фрэнсис познакомил меня со своей заменой, каковой — и на том спасибо — оказалась не малолетка Хейди Корриган и не какая-нибудь другая Хейди из той же возрастной категории. Заменой оказался некто по имени Картер. По фамилии Строуб. Картер Строуб. Это был габаритный и весьма энергичный мужчина, имевший привычку внимательно смотреть прямо в глаза собеседнику. Он носил обтягивающие пиджаки с алой подкладкой от Освальда Боатенга, вечно застегнутые на все пуговицы, а галстуки сжимали его горло почти так же туго, как пеньковая петля горло висельника. Создавалось впечатление, что без этой стягивающей оболочки он может просто разлететься во все стороны — не телом, так духом, ибо его пылкая любовь к литературе и писателям превосходила все разумные пределы, нуждаясь в постоянном сдерживании. Мне следовало благодарить судьбу за такого литагента. И я эту судьбу благодарил. Вместе со мной ее благодарили и другие авторы, которых он унаследовал от Фрэнсиса. Вместе с тем его безмерная гордость за всех своих клиентов без исключения досадным образом нивелировала присущую каждому из нас веру в собственную уникальность. Если все мы в равной мере хороши, то, может, на деле все мы просто одинаково плохи?